Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века

На скамье подсудимых находились исполнители, а главные палачи («убийцы за письменным столом») оказались вне поля действия юстиции ФРГ. Суд наотрез отказался заслушать эксперта из ГДР — выдающегося историка и экономиста Юргена Кучинского, поскольку в его заключение речь шла о ведущей роли концерна «ИГ Фарбен» в организации концлагеря Освенцим, в извлечении баснословных прибылей, основанных на рабском труде и гибели сотен тысяч заключенных. Архивные документы, представленные Кучинским, были названы «коммунистической подделкой». Понадобились незаурядные усилия Фрица Бауэра, чтобы суд согласился пригласить в качестве свидетелей бывших узников Освенцима — граждан Советского Союза и Польши. Западногерманская фемида была весьма снисходительной к подсудимым. Обескураженные журналисты подсчитали: за одно убийство полагалось десять минут тюрьмы[280].

Все же суд на какое-то время всколыхнул общественность, напомнил об ужасах фашистского режима. Однако к шоковому воздействию процесса в ФРГ достаточно быстро привыкли. Неутешительной была статистика опросов об отношении к суду. Оказалось (к середине 1964 г.), что 40 % опрошенных не хотели слышать о процессе, 39 % полагали, что надо скорее забыть о нацистских преступлениях[281]. Вряд ли случайным было и то, что двадцатую годовщину разгрома фашизма бундестаг отметил очередной амнистией гитлеровских преступников, замаскированной под закон об исчислении срока давности уголовных деяний. Позднее закон 1965 г. был осужден Генеральной Ассамблеей ООН.

Суд над палачами Освенцима послужил стимулом к расширению Источниковой базы исследований по истории гитлеровского режима. Были введены в оборот материалы, переданные Бауэру Центральным ведомством по расследованию нацистских преступлений. Во Франкфурте были заслушаны многочисленные эксперты, в том числе крупные ученые, представлявшие Институт современной истории: Ганс-Адольф Якобсен, Гельмут Краусник, Мартин Брошат, Ганс Буххайм. Суду были представлены основанные на архивных материалах экспертные заключения о системе нацистских концлагерей, о геноциде по отношению к еврейскому населению Германии и оккупированных стран Европы, об организационной структуре и преступных действиях СС, о плановом уничтожении миллионов советских военнопленных и роли вермахта в этих злодеяниях. Материалы экспертизы были сведены в двухтомное издание «Анатомия государства СС»[282], ставшее классикой историографии ФРГ и серьезно повлиявшее на ее эволюцию. Но, замечает Ульрих Герберт, в ФРГ не было тогда «публики, которая могла бы переработать информацию, содержащуюся в этих книгах и извлечь из нее не только моральные, но и политические выводы»[283].

* * *

В историческом сознании и исторической науке ФРГ доминировал достаточно комфортный для общества, переживавшего период «экономического чуда», тезис о нацистском режиме как воплощении разрыва связей с национальным прошлым. Монополия консервативной историографии представлялась незыблемой. В 1954 г. Герман Хеймпель с тревогой отмечал: в историографии ФРГ «не произошло никаких радикальных перемен, хотя разрыв с политической и историографической традицией после 1945 г. был куда глубже, чем после 1918 г.»[284].

Привычно воспроизводилась версия о «вынужденном сползании» вильгельмовской империи в Первую мировую войну. Вопреки широко известным документам была продолжена пропаганда тезиса о невиновности Германии в развязывании войны 1914 г. Проблема ответственности немецкой правящей элиты имперского, веймарского и нацистского периодов находилась вне сферы научного обсуждения, что вполне соответствовало духу холодной войны. Но осенью 1961 г. по апологетическим, казавшимся незыблемыми установкам был нанесен внезапный удар. В респектабельном дюссельдорфском издательстве «Droste» вышла обширная монография профессора Гамбургского университета Фрица Фишера «Рывок к мировому господству»[285].

Почему публикация сугубо научного труда о причинах Первой мировой войны оказалась (по оценке еженедельника «Die Zeit») подобной «удару грома»?[286] Почему монография, посвященная «неактуальному сюжету», неожиданно вызвала полемику, которая — впервые в послевоенной Германии — выплеснулась за пределы сугубо замкнутого профессорского сообщества, заставив высказаться не только ученых и публицистов, но и политиков различного толка, и стала «миной, заложенной под осознание уверенности немцев в собственном благополучии»?[287] Почему книга, трактующая события полувековой давности, оказала столь значительное влияние прежде всего на исследование проблематики Третьего рейха? Ведь, как писал позднее сам Фишер, проблема взаимосвязи целей агрессивной политики вильгельмовской империи и нацистского режима была «только обозначена в одной фразе предисловия и в одном пассаже в конце книги»[288].

Фишер, весьма далекий от левых воззрений, посвятивший свои прежние работы истории протестантизма, обратился к проблематике новой и новейшей истории Германии, к «проклятым вопросам» национальной вины и национальной ответственности.