Жестокость

Предки ее, я уверен, еще совсем недавно бегали по канализации. Дашка была шкодливой невоспитанной хулиганкой. Она вечно мусорила, грызла занавески и без конца метила нас своей пахучей жидкостью, которой у нее были неисчерпаемые запасы. Словом, между моей первой крыской и Дашкой лежала непреодолимая духовная пропасть. Одно только роднило их, кроме внешнего вида – это безграничная любовь ко мне. Дашка меня обожала.

Наверное, домашние животные, как маленькие дети, инстинктивно чувствуют искреннюю любовь, исходящую от хозяев. Все члены моей семьи относились к ней как к живой игрушке, я же видел в ней достойное любви и уважения живое существо. Если моя первая крыска ревновала мою руку к месту на теле, которое я почесал, и бросалась это место шутливо кусать, Дашка пошла еще дальше. Она ревновала меня к компьютерной клавиатуре. Наверное, все женщины немного сумасшедшие. Мои руки, мои пальцы, которые она могла нежно вылизывать целыми часами, должны были безраздельно принадлежать только ей одной. Приходилось отрываться от работы и платить ей любовью за любовь, почесывая ее, а она блаженно щурилась, распластавшись у меня на коленях.

Время шло, мы были заняты человеческими делами, борьбой за существование, которая, впрочем, почти ни к чему не привела. Мы трепали нервы, безумно уставали, теряли человечность, присущую маленькой южной окраине, где родились и выросли и откуда приехали в большой жесткий город. Я перестал подавать милостыню нищим, научился отводить глаза от старушек с тележками, приближавшихся к крутым лестницам.

Дашка стала взрослой. Она уже не подстерегала нас за каждым углом, чтобы выскочить оттуда этаким чертиком, хвост трубой, бочком подскочить, куснуть, и снова исчезнуть за занавеской. Она округлилась, остепенилась, устроила в комнате два-три гнездышка, помимо клетки, на которой я продолжал и продолжаю упрямо настаивать, чтобы наша маленькая человеческая комната не превратилась в крысиный рай. От привычки нас метить она так и не отказалась, наверное, из-за этого никто в мире не мыл руки с мылом чаще нас. Потом прошло еще время, и Дашка внезапно постарела. Крысиный век короток.

8

У меня выходной. Я сижу возле клетки и, сунув руку в клетку, глажу Дашку за ушком. Она страшно исхудала, у нее огромное вздутие на шее, которое не прокалывается стерилизованной иглой, на тусклой шерстке большие проплешины. Она хрипло дышит, полузакрыв глаза. Меня она больше не любит и не лижет пальцы: я не выпускаю ее из клетки, но честное слово, это выше моих сил, видеть плешивое описанное брюхо, волочащееся по чистому ковролину. При одной только мысли об этом мне хочется встать и пойти вымыть руки. Я не могу победить свою брезгливость. Дашку качает из стороны в сторону, у нее почти полная потеря ориентации, она часто падает, но продолжает бессмысленно кружить по клетке.

– Даша, Дашуля, – ласково говорю я. На меня и мои вкусности она уже не обращает никакого внимания. Ее поилка полна второй день. Я заставляю ее попить из носика с шариком. Она сопротивляется, но я сильнее. Вчера, когда я ее купал, она впервые в жизни всерьез укусила меня, но челюсти ее теперь так слабы, что она не смогла прокусить кожу пальца.

– Дашенька, – говорю я ей. До болезни это было сигналом, что сейчас я ей дам что-то вкусненькое, и она сломя голову мчалась к клетке, даже если спала на своем любимом месте за компьютерным столом. Теперь ей на это наплевать. Она старушка, которой не с кем поговорить, поделиться, пожаловаться, вспомнить прошлое. Я не в счет, хотя как раз я помню каждый прожитый ею день. Дашка член нашей семьи.

Она падает на бок и хрипит. Под истончившейся кожей прощупываются безобразные бугры разросшихся метастаз. Наверное, ей очень больно, временами она жалобно поскуливает. Удивительно, но я никогда не слышал ее настоящего крысиного писка. Она бессловесная, так же как и те мои первые крысы. Может быть, все одинокие домашние животные – это Маугли наоборот, воспитанные людьми и оттого утерявшие свою родную речь?

Она снова поднимается и начинает бесцельно бродить по клетке. Ее мотает из стороны в сторону и, собственно, она уже не ходит, а ползает, но даже это ей плохо удается. Я вспоминаю Анну Васильевну, бабушку моей жены, ее тоскливое одиночество в однокомнатной квартире. Она до последнего, пока хватало сил, цеплялась за свою независимость и не хотела переходить под опеку младшей дочери. Вспоминаю свою мать, тяжело угасшую от рака. Вся ее жизнь была посвящена служению семье, детям и внукам, и расписана в блокноте на десять лет вперед. Жаль, что смерти ничего не было известно об этих планах.

Дашка снова хрипит. Были ли планы на жизнь у нее? Мне ничего об этом неизвестно. Я помню ее хорошеньким ребенком, вижу мучительный закат, но ничего о ней не знаю. Может быть, ее жизнь была подчинена любви ко мне?