Жестокость

Я даю ей напиться из носика поилки. Она отталкивает мою руку и судорожно утирается напряженными, старчески скрюченными лапками. Дашка отказывается пить, как не могла уже пить моя мать, хотя от обезвоживания вся полость ее рта потрескалась и почернела. Я сидел сбоку на кровати и беззвучно рыдал, не стесняясь своих слез, но всегда так, чтобы мать не могла меня видеть и слышать. Я не хотел огорчать ее. Мы так и не осмелились честно сказать ей, что ее дело безнадежно, она нас тоже щадила и ни о чем не спрашивала.

В отличие от матери, прекратить Дашкины страдания в моих силах. Съесть крысиную отраву она уже не сможет, но я могу вынести ее на мороз и положить в снег – все будет кончено за несколько минут. Могу утопить ее в ведре с водой, и это тоже не будет убийством, ибо принесет желаемое облегчение и ей и мне. Могу съездить в ветеринарную лечебницу за смертельной инъекцией, если крысам вообще делают такой укол. Я знаю, почему я этого не делаю. Меня об этом не просили. Не просила мать, не просила Анна Васильевна, не просит Дашка. Мы живые существа и должны испить эту чашу до дна. Я не вижу никакой разницы между нами ни в жизни, ни в смерти. Иногда мы сдаемся и просим нас пристрелить, но это уже другой случай и оценивается он другими мерами, взвешивается более точными весами. Сейчас меня никто ни о чем не просит. Мы живые существа и это наша чаша. Не желаю мириться с фразой типа: «Наша Дуся (сука-ротвейлер) постарела, и мы ее усыпили». Тогда усыпите вашу бабушку, старость всегда неприятна, а предсмертный финал невыносимо безобразен. Но я никого не осуждаю.

Даша хрипит, лежа на боку. Встать самостоятельно она уже часа два не может. Я переворачиваю ее на другой бок, чтобы не было пролежней. И опять иду мыть руки. Наливаю себе кофе. Время идет очень медленно, дома никого нет. Тяжелое, хриплое, рваное дыхание. Кончится это когда-нибудь или нет?! Перед глазами встает маленький темный комочек шерсти с ушами, лапками и хорошенькой умной мордочкой, хвост трубой вылетающий из-за угла. Коротка и печальна жизнь.

Я знаю, как умрет Дашка – в полном одиночестве, когда я буду на работе. Впрочем, это все равно, она и сейчас одинока. Все в такие минуты одиноки, даже если вокруг смертного одра сидят многочисленные скорбящие родственники. Я тоже знаю, как умру, могу рассказать во всех подробностях, и вряд ли ошибусь, хотя я не ясновидящий. И я не буду просить, чтобы меня пристрелили, как бы я не умирал, не буду и все! Мы живые существа, это наша чаша. Сейчас бы я с удовольствием напомнил Дашке нашу прошлую счастливую жизнь, ее детство и мои руки, которые она беспрестанно метила, чтобы иметь право считать их только своими и ничьими больше.

9

Дашка умерла в воскресенье, когда я был на работе, и до моего прихода никто в доме не заметил, что прикрытое желтой тряпицей измученное тело, наконец, перестало шевелиться и освободилось от страданий.

Конец

05. 02. 2010