Жиголо

– Над ней вознес я всепрощающую длань, живи пока дарую жизнь, Аглая, в знак примиренья я хотел бы дань, с вас получить заместо злого лая.

У…у! Как красиво закруглился Федор. Главное себя не забыл.

– Пусть в лучший ресторан ведет! – воскликнул воодушевленный Треска, явив миру тщательно скрываемый порок.

– Баблом пусть лучше отдаст! – мрачно заявил оператор. – По ящику не каждый день себя увидишь.

– А сколько надо? – сразу согласилась Аглаида и даже открыла сумочку.

Оператор недовольным голосом стал считать:

– Запись – минуты две. Половину вырежут, оставят минуту, а то и еще меньше. С вас три тысячи евро, – небрежно заявил он, – гарантирую показ в вечерней программе новостей.

Деньги перекочевали из одних рук в другие.

Через минуту удовлетворенный оператор покидал место съемки. Федору показалось, что он поделился с Треской. Остались втроем: Федор, Аглаида и портретист Владилен Треска. Треска ходил взад-вперед и, потирая вспотевшие руки, громко восклицал:

– Я такой портрет напишу, я такой портрет напишу. Не сомневайтесь. У меня есть полотно два на три. Загрунтовано уже.

Федор отвел в сторону Аглаиду. Ему, ни с какого боку не нужен был больше этот неудачник портретист. Но одна шальная, не донца сформировавшаяся мысль остановила Федора. Сказав художнику, что они еще вернутся, он и стал эту мысль развивать.

– Аглаида.

Та жеманно улыбнулась и негромко сказала:

– Мне больше нравится, когда меня Аглаей зовут. Как в ваших стишках.

Федор ее одернул:

– О вас, об Аглае, не я, а классик сказал. Я повторил. Но мне тоже имя Аглая больше нравится, чем Аглаида. А я – Федор. Только прошу меня Федей не назвать. Не люблю.

– А вы тележурналист?

Федор понимал, что мог бы сейчас тележурналистом назваться. И даже какое-то время продолжить игру. На тележурналиста она уже сейчас подсела, готова вечную дружбу предложить. Хоть это было и невежливо, он ушел от прямого ответа, и сам спросил:

– Тележурналист – подневольная птица, а я привык к свободному полету. Вы что на выставке делаете?

Прозвучало почти как «куда суешься, дура, со свиным рылом в калачный ряд»? И в тоже время на Аглаиду смотрели чистые участливые и внимательные глаза. От того, что она сейчас ответит, зависело многое. То ли представится начинающим коллекционером, то ли бескорыстной меценаткой, то ли праздной любительницей всех родов искусств, где богатому человеку хочется засветиться в светской хронике. В любом случае Федор вынужден будет подстраиваться под нее. Купец о ней отзывался пренебрежительно, как о дорвавшейся до власти и денег торгашке-провинциалке.

– А вообще-то я из деревни! – подсластил Федор пилюлю бестактного вопроса. – Больше строю из себя, чем есть на самом деле.

Купилась Аглаида на уничижение, на участливые глаза Федора.

– Правда? А жаргон какой у вас красивый. Прямо как мой первый муж без бумажки шпарите. Хотите немного о себе расскажу, тогда и поймете, что тут делаю.

– Хочу! – сказал Федор. Было, было такое дело. Располагал к себе человека Федор. Особенно дам, колол их как фундук. Аглаида стала неспешно рассказывать:

– У меня денег много, а образования никакого. Так получилось. В молодости пивом торговала. В палатке, может, знаете. Я тогда сдобная была. Замуж вышла. А тут и перестройка началась. Мой первый муж вовремя подсуетился. Ваучерный фонд создал и назвал его громко «Газ-маз-алмаз» и попал прямо в глаз, в десятку. Бабки и понесли ему свои крохи, в очередь стояли. Как он с ними потом обернулся не знаю, но я от своего имени носила эти ваучеры на всякие конкурсы. В том городе, где я до этого жила, мне теперь принадлежит завод и семьдесят тысяч рабочих. Сейчас, правда, сорок тысяч только у станков осталось.

– Тоже неплохо! – сказал Федор. – Выходит вы хозяйка медной горы?

– Выходит так. Там и еще кроме завода кое-что есть. А вы мне так и не сказали, кем на телевидении работаете?

– Не работаю я ни на каком телевидении, – взмахнул рукой Федор, – откровенность за откровенность. Я на проценте у этого художника портретиста сижу. Клиентку ему сосватаю, двенадцать процентов мои. И вас мы сегодня с утра поджидали.

Аглаида расхохоталась.

– Я так и думала. Видок у этого художника Трески дюже подержанный. Пьет, небось, безбожно. Навидалась я таких еще в молодости.

Федор понял, что переиграл с откровенностью и поспешно дал задний ход.

– У него в состоянии легкого опьянения только вдохновение и появляется. Членов Политбюро не начинал рисовать, пока пятьдесят грамм коньячку не примет на грудь. А мастерство, сами знаете, не пропьешь. Вот вы, Аглая, по выставкам ходите, а спроси я вас, что такое искусство, ответить мне внятно вы и не сможете. И не потому что мало по залам ходите, а потому что вам голову задурили.

Собеседница несказанно обрадовалась.

– Так вы критик? Слава Богу, хоть лекцию умную послушаю. А то так скучно одной разбираться во все этом. Не поймешь, кто прав, кто виноват.

Федор мысленно чертыхнулся, ибо сам был в искусстве ни ухом, ни рылом. За высшее откровение он решил выдать тот взгляд, что исповедовал на стройке его бригадир доморощенный философ. Вслух сказал: