Жил-был раз, жил-был два

Он осмотрелся вокруг: жалкие комнатушки, полная бесцветность, ничего, украшающего дом. Классическая обстановка для холостяка без прошлого и будущего, даже без планов. Он заранее впадал в тоску при мысли о грядущих неделях: что с ним станет? Пока он мотался по дорогам и его пытались убить, по крайней мере, ему не оставалось времени пережевывать мрачные мысли. Что может быть хуже, чем сидеть в одиночку за столом напротив пустой стены? Чем мрачное постукивание вилки о тарелку? Вот почему он никогда не прекращал поиски дочери. Эти поиски были теплящимся огоньком, поддерживающим в нем жизнь. Без своей химерической цели он давно закончил бы в том же состоянии, что и мать Матильды.

Подумав о ней, он достал из кармана листок с номером Жозианы Лурмель. Он не мог забыть ее лицо и испытывал желание позвонить. Но зачем? Рассказать, что ее дочь сфотографировали на прозекторском столе после того, как она побывала в руках садистов? Сообщить, что безумец нарисовал портрет Матильды ее собственной кровью? С сожалением Габриэль смял листок и бросил в мусорное ведро. Уже сделав это, он спросил себя, а была ли у него любовная жизнь на протяжении всех этих забытых лет. Кроме Ванды, были ли у него женщины?

Он бросил тарелку в раковину и взялся за телефон: его уже сжигало желание узнать новости от Поля. Успел ли тот добраться до Парижа? Сумел ли переговорить с фотографом и заполучить список экспертов? Габриэль приходил в неистовство оттого, что сидит, бесполезный, здесь, в то время как действовал кто-то другой. Чтобы чем-нибудь себя занять, открыл Интернет-браузер на своем ноутбуке. Даже вынужденный оставаться взаперти, он мог попробовать нащупать связь между Калебом Траскманом и Анри Хмельником. Возможно, Гугл выявит какие-либо пересечения этих двух субъектов. Место, где они познакомились, или как это могло произойти, ну и все в том же духе.

Он набрал: «Калеб Траскман, Анри Хмельник», потом «Калеб Траскман, Арвель Гаэка», но ни один из запросов не дал значимого результата. Не было ни их общих снимков, ни статьи, где речь бы шла об обоих. В виртуальном мире эти художники были так же разъединены, как папа римский и черепаха с Галапагосских островов. Если они и общались, то вдали от огней рампы.

«Арвель Гаэка» в одиночку тоже ничего не дал. Хмельник как художник был совершенно неизвестен. Его произведения оставались анонимными, конфиденциальными и переходили из рук в руки вне официальных сетей распространения. Речь шла a priori о подарках, которые он раздавал направо и налево. Габриэль сказал себе, что слово «подарок», пожалуй, не самый подходящий термин. «Отрава», на его слух, звучало куда лучше.

В окне поиска он стер «Арвель Гаэка» и ввел «Караваджо», имя человека, которого боготворил бельгийский промышленник. И погрузился в море статей. Он так и думал: знаменитый итальянский художник убил противника на дуэли, сбежал и был вынужден окончить свои дни в изгнании.

Габриэля заинтересовала его биография. Он мельком просмотрел то, что касалось юности художника: самоубийство отца, смерть матери, когда мальчику исполнилось четырнадцать, крайнее одиночество… Скандальный Караваджо, настоящий гений, раз за разом создавал произведения блистательные, но агрессивные. Он претворял сюжеты из Евангелия в сцены обыденной жизни. Под его кистью преступник мог обрести мягкое лицо, а невинный – уродливое тело. Он вглядывался во все негативное, в изнанку видимого, возводя жестокость до постыдного уровня красоты, которая покоряла, потрясала, шокировала…

Картина «Юдифь и Олоферн» вызвала у Габриэля дрожь. Отсечение головы и перерезанное горло… бьющая из артерий кровь… Завораживающая сила этих полотен на многие световые года перекрывала все, что делал Гаэка, но Габриэль подмечал едва заметные точки соприкосновения. Особенно с «Медузой», которой бельгиец, безусловно, вдохновлялся, когда писал извивающиеся волосы Жюли и Матильды.

Последние годы Караваджо были особенно мрачными. После бегства на Мальту, обвиненный в изнасиловании и содомии, он был приговорен к наказанию. Ему удается бежать из тюрьмы, после чего, скрываясь в Неаполе, он пишет самого себя в образе раскаивающейся жертвы: множество его работ словно создавались во искупление совершенного убийства. Габриэль задержался на «Давиде с головой Голиафа». Караваджо предстает там «воплощением зла». Нервы и сухожилия болтаются из шеи, две расширенные черные радужки выражают невероятную холодность… Сходство с некоторыми творениями Гаэки было неоспоримым.