«Жил напротив тюрьмы…». 470 дней в застенках Киева

О книге Пикуля «Фаворит» я уже говорил — нашёл её на полке в камере. Там как раз описывалось, как Потёмкин осваивал Новороссию, строил Херсон. Говорил я и о том, что главной пыткой в камере была «пытка украинским телевидением». Но в этой пытке имелась одна отдушина — местные вечерние новости. Как шутили мои сокамерники, жители Херсона и области, это «самые лучшие и добрые новости в мире». В них об этом крае рассказывалось только хорошее.

Теперь я мечтаю когда-нибудь приехать туда и посмотреть этот город уже не из окна автозака. Тогда я Херсон так и не почувствовал, не узнал, зато мне очень много о нём рассказывали. Херсон стал для меня просто мифологическим местом. То, что видел из окна автозака, и то, что пришлось услышать от сокамерников-херсонцев, отличалось как земля и небо над тюремным двориком, на которое я смотрел во время ежедневных прогулок.

Мне рассказали об этом романтическом городе между двумя морями, Чёрным и Азовским, и погода там зависит от морских воздушных масс. А ещё о бескрайних херсонских степях, где когда-то совершали свои подвиги «неуловимые мстители» из культового советского фильма. Херсон представлялся мне чем-то вроде сказочного острова Буяна или Лукоморья — все о них слышали, но никто не знает, где они находятся.

Очень жарко — нигде мне не было так жарко как в Херсоне. Там я провёл своё первое тюремное лето. Жара градусов под 30–40. В маленьком, плохо проветренном помещении она чувствовалась ещё сильнее. Поэтому, хотя и была горячая вода, первые два месяца я по два раза в день обливался из-под крана холодной.

Херсонская тюрьма заслуживает особого рассказа. Она расположена в очень старом здании, наверное, ещё екатерининской постройки. Вообще, до революции Херсон в Новороссии называли «городом церквей и тюрем». По данным 1910 года, при населении менее чем 70 тысяч человек здесь было семь исправительных учреждений — тюремный замок, политическая тюрьма, каторга, арестантская рота для солдат, арестный дом для хулиганов и прочее.

Корпус, в котором сидел я, располагался в старинном трёхэтажном строении из красного кирпича. Парадоксально, но факт — это единственное рабочее здание на тот момент на всей территории тюрьмы. Остальные два корпуса, построенные уже в советское время, начали трещать и разваливаться. Один пришлось закрыть, другой и вовсе разобрать — он стоял на склоне горы и стал разрушаться на глазах. Екатерининское же здание оказалось самым прочным, всех пережило. Напротив была церковь, возведённая при Потёмкине. Ощущение того, что я окружён историей, воплощённой в камне, придавало дополнительный романтический флёр всему происходящему, хотя тюремное бытие с романтикой ничего общего не имело.

Между прочим, книги на полке в камере появились по той же причине ветхости построек ХХ века. Раньше библиотека в нашем корпусе занимала отдельное помещение, но из-за разрушения остальных построек пришлось уплотняться. Библиотеку закрыли, книги раздали по камерам.

Камера в херсонской тюрьме, куда я попал, — площадь примерно шесть на пять метров, очень высокие потолки, метра четыре с половиной. Стены из красного, старого, ещё дореволюционного кирпича толщиной не меньше чем в метр, а то и полтора. Большие окна — высотой в три метра, шириной в полтора-два. В окнах — большие старые рамы, которые в летнее время вынимались. Я сам принимал участие в их извлечении в конце мая. Назад их поставили только в середине октября, до этого мы жили без рам в окнах, только с решётками.

Как я уже говорил, условия были относительно комфортными по сравнению с другими помещениями той же тюрьмы. Всего при мне через камеру прошло человек 12, но никогда не было одновременно более 8–10. Не приходилось спать «в очередь», как это бывало в камерах, рассчитанных, например, на 20 человек и где реально размещалось под 30.

Что сказать о моих соседях по камере. Я уже упоминал, что до меня здесь были люди, которых готовили к обмену — два российских пограничника, которые заблудились и забрели на украинскую территорию, а потом были обвинены в вооружённой агрессии. Даже шутка ходила — когда-нибудь в этой камере появится мемориальная доска с именами тех, кто ждал здесь обмена и о ком по этому поводу рассказывали по телевизору.

Конечно, я переживал, как ко мне будут относиться. По украинскому телевидению в то время обо мне говорили так, что складывалось впечатление — есть два самых страшных человека, сделавших Украине больше всего плохого: я и Путин. Вышинский и Крым отобрал, и госизмену совершил, и ещё много чего натворил.

Вышло по-другому. Даже тюремщики из простых сотрудников — офицеры, охранники — не проявляли ко мне неприязни. Они спрашивали: «Какая статья?» Я отвечал: «Госизмена». — «Кто такой?» — «Журналист». И тут все удивлялись: «А где же свобода слова?»