Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

Я опять подавилась, на этот раз лимончиком, которым закусывала коньяк. Спокойно пить в обществе Вадима Робертовича у меня никак не получалось.

Философ-эротоман как раз заканчивал свою речь словами о том, что, несмотря на трудную судьбу украинского литературного секса, он у нас "все равно лучше, чем у москалей". У них, конечно, тоже что-то там было, но наш секс — многострадальнее.

— Какой у него странный круг исследовательских тем… — еле выдавила я из себя.

— Ничего! — подбодрил меня учитель. — То ли еще будет! А вот, кстати, и самый развеселый член собрания, так сказать, на закуску, — указал он на скромного вида мужчину, который стоял в кругу окруживших его поклонников, и раздавал автографы с несколько смущенным видом. — Ну, этот хотя бы не подведет. Предупреждаю — сейчас он будет материться. Много, но в тему. Вот его я люблю! Один из редких экземпляров, кто не пытается строить из себя мессию и не задыхается восторгом от собственной гениальности.

Как и обещал Вадим Робертович, следующий чтец не подкачал. Но впервые с самого начала вечера я смеялась от души. Смеялась откровенно абсурдным сценам, разухабистым притчам, за нецензурным символизмом которых чувствовался сарказм и та же горькая насмешка, что и у Вадима Робертовича.

Остальная публика реагировала восторженно, не до конца понимая, что смеется над собой же.

Лоснящийся исследователь украинского секса от подобного успеха "конкурента" впал в печаль, заказывал себе дополнительную выпивку, и, в конце концов, начал разговаривать с собственным стаканом. Тонкий юноша, кричавший о глазах в самом начале мероприятия, к этому моменту откровенно повис на плече у габаритной дамы средних лет, которая гладила его по щечке раскольцоваными золотом пальцами и все доливала шампанского в бокал.

В воздухе витали сигаретный дым, чавканье, нетрезвые вздохи, смех и звуки бодрого позвякивания приборов. Остаток литературного вечера прошел в атмосфере, напоминающей небольшую вакханалию. Все пищали, восторженно фотографировались и иногда били посуду.

— Так, думаю, прямо сейчас нам пора удалиться. Всегда приятно свалить до начала откровенного блядства на банкете. Алексия, прекрати дергаться. Только не говори, что никогда в жизни не слышала слова "блядство".

На самом деле, меня не смущал откровенный и честный характер высказываний Вадима Робертовича, в конце концов, именно из-за этого мне было легко с ним общаться. Меня передергивало от пошлости происходящего, которой я никак не ожидала от мира успешных и реализовавшихся творцов. Казалось, многие из собравшихся явились сюда в последней попытке доказать себе, что кое-что на что еще способны. Но под воздействием напитков, закусок и соблазнов напрочь забыли обо всем, и с энтузиазмом свиней, нашедших лужу поглубже, плюхнулись в нее, радостно повизгивая и перебирая лапками.

Свободно выдохнуть я смогла только на улице. Холодный ноябрьский воздух бодрил и выветривал из головы тяжелые мысли. Оставалось только догадываться, как гадко на душе у Вадима Робертовича, если на меня эта творческая тусовка произвела столь гнетущее впечатление.

Учитель будто прочитал, что творится у меня в голове.

— Что, не хватает тебе привычных розовых очков? Ах, столица, ах цвет нации! Признайся — были же такие мысли? Ну, ладно, не трусь. У меня нет цели сделать из тебя социопатку, ненавидящую мир и людей вокруг, — он негромко рассмеялся. — Пойми, я всего лишь реалист, а не кусок говна. И теперь мой моральный долг показать тебе другую сторону медали, то есть, нашей богемной компании. Менее известную, более молодую, и пока еще не такую испорченную. Не дуйся, хреново сейчас должно быть мне. Это я наблюдаю, как мои ровесники, будущий цвет нации, так быстро выдохлись и к тридцатнику с небольшим прожрали-пробухали все свои смелые мечы.

— А я вас понимаю, Вадим Робертович, — смахивая неуместно накатившую слезу от его последней, простой и горькой фразы, ответила я. — И мне, знаете, больше всего обидно за вас.

— За меня? — удивился он. — С чего бы это? Я, хвала всем существующим и придуманным богам, занимаюсь любимым делом, да и творческим импотентом не стал, дай сплюну, — и он три раза картинно поплевал через плечо.

Чувствовалось, что учитель дурачится, чтобы не выдать своего настоящего настроения.