Жила-была одна семья

— Чудо! — Ира восхищенным взглядом провожала водяную лестницу, спадающую от «Самсона» к Финскому заливу. — Это даже лучше мостов, — говорила она завороженно, а он радовался: теперь вырисовывался призрачный шанс избежать очередного развода мостов над Невой. Все-таки перспектива ночевки на скамейке, даже в обнимку с любимой девушкой, его не слишком устраивала. Самат, конечно, в этом не признавался. Ира бы непременно надулась, начала бы обвинять в отсутствии чувств, и ему пришлось бы сознаться, что боится он вовсе не неудобств или холода, а возможности оказаться в месте гораздо более неприятном, чем лавочка питерского парка. Во всяком случае, он был твердо уверен в том, что, хоть ему и разрешили в учебное время сорваться и поехать в Питер, все же приключения, закончившиеся приводом в милицию, не должны вызвать бешеного восторга у родителей.

Самат хорошо помнил тот вечер, когда Ира пришла извиняться. Он так долго и нудно заставлял ее учиться играть в шахматы вовсе не из вредности. Просто в то время, когда она обиженно сопела и хмурила брови, размышляя над очередным неудачным и бессмысленным ходом, ему открывалась возможность спокойно подумать и осмыслить ситуацию. Он тоже сводил брови, что-то шептал себе под нос и открывал рот лишь для того, чтобы сообщить нерадивой ученице об очередном промахе. Если бы они нашли другое занятие, Ира непременно заметила бы неладное, стала бы выяснять причину его внезапной задумчивости, искать объяснение настороженности, и он, конечно, не устоял бы перед натиском ее широко открытых глаз, звенящего голоска и требовательных интонаций. Не выдержал бы и все рассказал — переложил бы свои переживания на нее, а это совсем не по-мужски. К тому же у него появилась надежда, что переживать вовсе и не потребуется: надежда, конечно, робкая, призрачная, но от этого еще больше требующая проверки. Именно поэтому тогда, в первый и последний раз в жизни, он испытывал желание побыстрее расстаться с Ирой и не стал протестовать, когда она оттолкнула шахматную доску и скучающим тоном сообщила, что уже поздно. Он так старался не выдать своего волнения и напряженности, что всю дорогу до ее дома болтал без умолку о каких-то глупостях только для того, чтобы не наступила пауза. Его раскованность и болтовня девушку не смущали, она была довольна тем, что кавалер, заставлявший ее битых два часа искать смысл в перестановке деревянных фигурок и монотонно объясняющий правила этого занятия, неизвестно почему называемого игрой, наконец избавился от скучного менторского тона. Ее Семка снова превратился в веселого, интересного и неординарного спутника, владеющего умением развлекать представительниц прекрасного пола.

Время близилось к полуночи, и столь поздний приход домой определенно должен был вызвать недовольство родителей. У подъезда она быстро чмокнула Самата и убежала, не подумав о том, что и он не стал ее удерживать, уговаривать побыть с ним еще пять минут, рассказывать анекдот на прощание и говорить до свидания каждому пальчику, нежно целуя ноготки. Он торопился. Он хотел вернуться домой и узнать, что на самом деле означала любезность матери: пыль в глаза или серьезный настрой?

— Мам, мне показалось, или ты правда не возражаешь? — выкрикнул он, едва переступив порог квартиры.

— Ты о чем? — мать показалась из кухни, вытирая руки о передник. — Что случилось? Чем кричать, лучше иди поешь. Я только что эчпочмак^[6] из духовки достала. И отца позови, если он не уснул, конечно. А если спит, не буди! У него завтра какая-то важная конференция.

— А эчпочмак?

— Не пропадет. Поверь, испорченный сон гораздо хуже вчерашнего пирога. Все. Вымой руки, загляни к папе и приходи. Потом поговорим.

«Поговорим, — у Самата учащенно забилось сердце, — значит, она все поняла. Значит, ей есть что сказать».