Жила-была одна семья

Еще Человек любил читать о том, что «народ начинает покупать компьютеры. Ира с Мишей собираются приобрести. Говорят, по ним тоже можно переписываться. Хорошее наступит время…»; о том, что «Валя водила меня на премьеру в «Современник». Представляешь, не запомнила ни названия, ни содержания, потому что весь спектакль вспоминала о том, как мы с тобой ходили смотреть на молодого Ефремова и как потом всю ночь спорили о спектакле. И почему вспомнила? Ефремов-то давно во МХАТе. Наверное, очень хочется пойти с тобой в театр… Скучаю». Здесь Человек обычно плакал, но не надрывно, а с умилением. Маша всегда талантливо выражала свои чувства. Могла заставить и прослезиться, и улыбнуться («Позвонила Вале. Она тоже смущена, но содержания пересказать не может. Говорит, классика (оказывается, мы смотрели «Играем Шиллера») всегда наводит на нее скуку. Брехня! Интересно, о чем думала она? Я хотя бы про Ефремова…»), и даже звонко расхохотаться. («Тайна за семью печатями раскрыта. Оказывается, всю пьесу, даже когда Яковлеву^[16] вели на эшафот, она размышляла о том, каким образом сидящей впереди даме удается скручивать волосы в такой тугой узел. Валюха неисправима. Чужое умение искусно обходиться с волосами способно надолго выбить из колеи ее очаровательную головку с вечно торчащими во все стороны кудрями».)

Человеку нравилось читать и серьезные письма, и такие вот милые глупости, знание которых делало его сопричастным жизни оставшихся в России родных людей. Ему казалось, что он знает о них абсолютно все, но неоткуда ему было узнать о том, что, написав о тысячах совсем не важных и о еще большем количестве очень важных событий, сообщив целую кучу приятных и неприятных новостей, Маша не сказала о главном. Он не подозревал ни о ее страшном диагнозе, ни об операции, ни о химиотерапии. Он не ведал ни о ее боли, ни о ее ужасе, ни о том счастье, что испытывала она, когда думала: «Даже уходя, я смогу подарить ему еще несколько дней или недель блаженного неведения, прежде чем правда откроется».

Счастье продлилось почти полгода. Хотя он это время с трудом назвал бы счастливым. Жить в неведении подчас гораздо тяжелее, чем принимать и переживать случившееся. Хотя, конечно, у несведущего всегда остается надежда. Человек лишился надежды через шесть бесконечных тревожных месяцев, когда ему наконец передали записку от старшей дочери. Ира писала, как всегда, коротко и сухо, хотя на свете вряд ли бывает что-то короче человеческой жизни. «Мама умерла», прочитал Человек, и по сравнению с этими двумя словами все его страхи разоблачения, вся его осторожность и конспирация показались такими ничтожными, такими мелкими и жалкими, что, не раздумывая ни секунды, он позвонил в аэропорт и забронировал билет на Москву (в конце концов, Майкл Райтман жил в Америке всю свою жизнь и уже мог себе позволить перелететь океан), а потом, даже не удосужившись добежать до автомата, прямо из калифорнийского дома, забыв о риске, набрал свой московский номер.

— Алло. — Голос был незнакомый.

— Позовите, пожалуйста, Иру, — пробормотал он неразборчиво.

— Кого?

— Иру, — на сей раз чуть громче.

— Извините, вы не туда попали.

Он набирал снова и снова, и всякий раз слышал сначала дружелюбное, потом удивленное и наконец раздраженное, но по-прежнему незнакомое «алло». Потом его осенило:

— Вы давно здесь живете?

— Снимаем, но собираемся покупать. Приобретем, как только хозяева вступят в права наследования, и тогда…

— Ира. Хозяйка. Мне нужна она.

— Ах, Ирочка? Что же вы сразу не сказали? Сейчас найду телефон. Пишите…

«Алло», прозвучавшее через пять минут, оказалось самым прекрасным звуком, который он услышал за последние несколько лет. Возможно, только плач едва появившегося на свет Пола затронул его душу сильнее.

— Это я, — только и смог произнести он и по мгновенно повисшему в трубке ледяному, тяжелому молчанию сразу понял: его узнали.

Ира молчала как-то каменно, мощно, всеобъемлюще. Ничего хорошего не предвещала эта бесконечная тишина. Наконец она только и спросила:

— Зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем вы звоните? — Это холодное «вы» моментально окатило его разрушающей волной осознания своей вины. Он собрался с духом:

— Я получил твое письмо и…

— И решили облегчить душу?

— Ирочка, я очень виноват, я понимаю, но, видишь ли, отношения двоих людей — это только их отношения. Это был наш общий выбор с мамой. И дети должны его принимать. Ты же знаешь: я никогда, никогда в душе не расставался с ней и о вас не забывал ни на секунду. Если бы только она сообщила мне, если бы я узнал, что больше ее не увижу! Я бы приехал, примчался бы, несмотря ни на что, поверь мне!

— …

— Ира, мне казалось, что ты старше других и понимаешь, какой непростой может оказаться жизнь и…

— Она проще, чем ты думаешь!

На секунду ему показалось, что она смягчилась. Он обрадовался и прозвучавшему «ты», и горячности в ее тоне: ей не было все равно, она не стала равнодушной и не вычеркнула его из своей жизни!