Жила-была одна семья

— Просто не надо врать! — добавила она, как отрезала. — Ты обманул нас: меня, Сашку, Вовку. Столько всего наобещал и ничего не исполнил. Ты — предатель!

— Ира, предатель я по отношению к родине, а вас я люблю!

— Я ничего не хочу об этом слышать! Я вообще больше не хочу ни слышать тебя, ни видеть!

— Ириша, я прошу тебя! Я думал, хотя бы ты прощаешь меня, я надеялся, что когда-нибудь ты объяснишь Сашуре и Вовке.

— Я могла бы простить тебе это идиотское сотрудничество с американцами, это еще более идиотское бегство, но простить тебе мамину смерть я не могу. И никто из нас не сможет, слышишь? Ни я, ни Вовка, ни твоя обожаемая Сашура!

Человек потрясенно молчал. Конечно, он мог бы сказать о том, что если бы не его работа, не было бы ни Сашуры, ни уж тем более Вовки; что если бы он не отправился в Штаты, его с превеликим удовольствием отправили бы в гораздо менее приятное место, где свидания с родными, конечно, возможны, но и то раз в год в присутствии конвоира; что смерть матери… Хотя об этом он решился спросить:

— Каким образом мой отъезд связан с маминой смертью?

— Ты разве не знаешь, что раковые клетки могут вырасти из-за переживаний и…

— Так у нее был рак?

— Да. И знаешь какой? Рак шейки матки. Исключительно женская болезнь. В ней погибала женщина, и это ты убил ее!

— Зачем ты так?!

— А как? Это все ты виноват! Ты! Все из-за твоего вранья!

— Я никогда не врал ей.

— Пусть так. Но нас — детей — ты обманул.

— Ты что-нибудь слышала про ложь во спасение?

— Разбитые мечты и слезы в подушку — это ты называешь спасением?

— Ира, если бы вместо тебя сейчас говорила Саша, я бы не пытался объяснять. Это у нее лишь в творческих фантазиях буйство цветов и красок, а в жизни есть место только для белой и черной. Но ты ведь уже взрослая женщина, ты должна понимать: в жизни бывает все, и ложь — подчас единственный выход для того, чтобы все хотя бы какое-то время были счастливы.

— Ложь не может быть выходом!

— Ложь порой гораздо блаженнее правды!

— Ложь приносит несчастье!

— Не больше, чем правда, дорогая, не больше, чем правда!

— Я не верю тебе.

— Не верь. Жизнь заставит тебя понять.

— Я не хочу с тобой больше разговаривать! Никогда, слышишь, никогда больше не звони мне! И еще запомни: я никогда не буду лгать своим детям!

— Это правильное решение, дочка, но если у тебя когда-нибудь не получится, дай мне знать.

Много воды утекло с того разговора, что каждой буквой врезался в его память. Он тогда сдал билет, подумал, что решения взрослых людей надо уважать. А дети стали взрослыми: у Иры своя семья, Саша на верном пути к успеху, да и Вовка уже студент — не пропадет. Теперь, если кому и нужен был Человек, так это Полу и его милой маме, что смеялась таким приятным грудным смехом, вопросительно наклоняла голову и смотрела так ласково, и спрашивала нежно: «Трудный день?»

Сегодня он ответил ей, что день обычный. Он и вправду ничем не отличался от остальных, потому что каждый из прожитых дней по-прежнему оставался трудным, а в последнее время и вовсе невыносимым. Слишком сложно было свыкнуться с мыслью, что она была так близко, а он не удержал ее, не схватил, не прижал к себе, чтобы не отпускать никогда-никогда. Слишком больно было осознавать, что она отреклась от него окончательно: и не только в душе, но и на бумаге. Перед глазами все стояла эта бумажная этикетка куколки из парижской лавочки, а на ней другая, разрывающая сердце фамилия.

— О чем ты все время думаешь? — Новая Машенька забрала у него тарелку.

— Да так, ни о чем.

— Нет, о чем-то все-таки думаешь.

— …

«Думаю. Думаю о том, что же ты наделала, Сашура, Сашенька, Саша?!»

25

Саша окунулась в работу. Бешеный ритм столичной жизни после практически месячного отсутствия в Москве подхватил ее и закружил в обычном вихре повседневной суеты. Она подписывала контракты, оговаривала условия организации очередных выставок, общалась с коллегами. Она много и неустанно трудилась. Она так привыкла, она так жила. Но отчего-то, как ни старалась, не могла теперь получить былого удовлетворения от работы, будто бы что-то оставалось недоделанным, нереализованным, что-то, что она не могла до конца прочувствовать и определить. Произнося свое дежурное «Здравствуй, куколка», она не испытывала тех положительных эмоций, которые обычно сопровождали завершение работы. Уже и куклы ее «Гарема» практически все были готовы, и места их на сцене были распределены, и все задуманное в воображении более чем удачно воплощалось, а она вместо привычного волнения перед новой выставкой, вместо предвкушения успеха продолжала ощущать какую-то совершенно несвойственную ей растерянность и даже неуверенность в качестве своей работы.