Жили-были люди… Сборник

Однажды вечером, возвращаясь с любимой девушкой из гостей, Тео проходил мимо сквера, в котором когда-то давно встретил джинна. Весь вечер улыбавшийся, Тео вдруг погрустнел, а на вопрос удивленной девушки мрачно сказал, что болит голова и пусть она идет домой, а он пройдется… виски ломит. Девушка, обидевшись, назвала его эгоистом и ушла, цокая каблучками. Тео свернул на боковую аллею.

Фонарь все так же не горел, и Тео медленно шел по засыпанной опавшей листвой дорожке. У скамеек сиротливо стояли пустые пивные и винные бутылки, переполненные урны покосились. Тео приглядывался к бутылкам из-под пива, но все они были коричневые, совершенно непрозрачные, с пустыми горлышками… Где искать теперь того джинна?

Тео остановился и поднял голову. Яркие и крупные, горели в безлунном небе звезды. Октябрь.

– Джинн! – закричал Тео, не заботясь о том, кто и как может его услышать. – Джинн, я прошу! Ну, прости меня! Ну, забери ты свой подарок обратно! Я дурак, урод, кретин! Прошу тебя, отпусти, оставь… я жить не могу! Джинн! Я больше никогда не буду, я не хочу писать, я не могу так!

Небо молчало.

Тео осел на колени прямо на грязную землю.

– Джинн, прости же меня! Забери свой подарок обратно! Или дай уже сил писать по-настоящему! Прошу…

Кто-то тронул Тео за плечо, и он резко обернулся. Молоденький полицейский серьезно смотрел на него:

– Сударь, пройдемте со мной…

Тео погрозил небу кулаком, заплакал и послушно пошел за полицейским.

Говорят, теперь Тео Кляйнен не пьет. Совсем. Даже пиво. Он не любит гулять вечерами, никогда не спорит с женой и часто пишет что-то в большой общей тетради. Начальство и друзья знают о его безобидной привычке и даже немножко гордятся этим – стихи Тео часто печатают в городской газете. Ценители уже перестали называть его молодым и начинающим, иногда даже хвалят. В прошлом году вышел маленький сборник его стихов. Стихи, говорят, так себе, но на уровне города – неплохо.

Иногда Тео гуляет вечерами. Почему-то всегда в одном и том же сквере на окраине города. Он идет по боковым аллеям и внимательно рассматривает пустые пивные бутылки. Окрестные бомжи привыкли к нему и сами предлагают посмотреть на свою добычу. Тео не отказывается. Он до сих пор хочет найти бутылку, заткнутую куском деревяшки.

Он все еще ждет.

18.02.2010.

Подарок

Больничный коридор длинный, пустой и гулкий, эхом отдаются в нем шаги санитарок. Обход уже закончился, а капельницы еще не несут, и больные разошлись по палатам, снаружи – никого. В раскрытое окно заглядывает ветка березы, на чисто вымытом полу лежат пятна солнца. Я сижу на жесткой скамейке возле кабинета заведующего и жду.

Жду долго. Очень долго. Уже много-много минут.

Когда открывается высокая белая дверь с золотой табличкой, я вздрагиваю. Вскидываю голову – вот сейчас. Сейчас все решится.

Сашка выходит из кабинета, на ходу заталкивая ворох бумаг в сумку. Взъерошенный, ворот полосатой рубашки завернулся внутрь. Дверь закрывается за ним… что в бумагах? Что? Отчет? Жизнь? Смерть? Да или нет?

Сашка опускается на скамейку рядом со мной, машинально заправляет за ухо рыжую прядь и долго-долго молчит.

– Ну? – наконец спрашиваю я, но он не отвечает. Лицо его совершенно спокойно, и по спокойствию этому, по напряженной неподвижности губ, но запавшим глазам я уже все понимаю.

Сашка рыжий, как апельсин, как манговое дерево на закате, как песок в Аравийской пустыне. Из россыпи темно-коричневых веснушек смотрят на мир зеленые глаза – обычно они весело прищурены. Сейчас его волосы – темная медь, глаза не улыбаются, и может быть, поэтому я впервые замечаю, какие они большие.

Я сажусь рядом и тоже долго молчу.

– Все правильно, – говорит вдруг Сашка, отвечая кому-то другому, не мне, себе. – Они были правы, а я ошибался. Год.

Он поворачивается ко мне.

– Год, – кричит он и с силой бьет рукой по скамье, – год! Понимаешь ты? Не тридцать, не двадцать, не пять. Год! И ни днем больше.

Сашка умолкает и закрывает лицо ладонями.

Меркнет свет…

…Часом позже мы идем по залитому солнцем больничному парку, и я не вижу этого света. Не вижу летнего полдня, не вижу цветов и деревьев, воробьев в пыли и малышей на детской площадке. Темно вокруг.

Сашка уже прорыдался в больничном туалете, прокричался, обессилел, теперь идет рядом, курит одну сигарету за другой, и если бы не эти судорожные затяжки, он был бы прежним Сашкой. Все уже сказано, приговор вынесен, зачитан и обжалованию не подлежит. Год жизни дают ему врачи – и в любой момент эта жизнь может оборваться. Редкое, очень редкое заболевание, Сашка такой, может быть, один на сто тысяч… почему именно он? Почему именно мы? Он никому не делал зла, он художник, его рисунки любят дети, мы собирались будущим летом во Францию, а Новый год встречаем всегда с Воронцовыми, он обожает мороженое и апельсины, которые ему нельзя, – но кому от этого хуже? И у нас еще нет детей…

У нас не будет детей.

Хорошо, что у нас нет детей.