Жили-были люди… Сборник

– Ребенка, – говорю я едва слышно. – Это ты точно сможешь.

Сашка вздрагивает, отстраняется. На лицо его падает тень от проходящего облака, глаза темнеют.

– Варь… – голос его глух и нерешителен. – Варь… зачем? Ты же сама не хотела, пока не… Да и как ты будешь с ним – одна?

– Я буду с тобой, – так же тихо откликаюсь я. – С тобой.

– Варь…

– Я выращу его, – мне не хватает слов, чтобы убедить мужа, – я хочу, понимаешь, хочу! Он будет рыжим! Как ты, как твои коты! У него будут твои руки, он будет любить лес и требовать на завтрак сырники с вареньем.

– Варь…

– Что – Варь? Ну что? Ты что же, думаешь, я отпущу тебя просто так, насовсем? Ты хочешь сбежать от меня? Навсегда? Так вот, этого не будет, понятно? Ты просто трус, трус в таком разе, вот и все!

Я уже кричу, кричу и плачу, колочу его кулаками по широкой груди – это выходит из меня злость, отчаяние и напряжение всех последних месяцев. Я злюсь не то на себя – за трусость и нерешительность, что мне стоило сказать это год назад, два, три, злюсь на мужа за то, что болен, на судьбу, на весь белый свет! Сашка обнимает меня и, кажется, сам чуть не плачет, и день медленно идет к закату, он уже заканчивается, и сколько нам еще осталось их, и сколько их будет у меня одной?

– Сашка, – плачу я, – Сашка! Не уходи! Я не смогу без тебя, я не хочу без тебя! Я никому тебя не отдам. Сашка…

– Тшшш… тише, маленькая моя, тише, – муж обнимает меня и укачивает, как девочку. А я все плачу и плачу, цепляюсь за него и не могу отпустить.

И тогда он наклоняется и накрывает мои губы своими…

И небо качается над моей головой и со звоном обрушивается вниз.

…Мы лежим в траве, на Сашкиной расстеленной куртке, и смотрим вверх, на верхушки сосен, на плывущие облака. Пальцы мои накрепко переплетены с Сашкиными, его свободная рука ласково гладит мое лицо, шею, плечи, грудь, едва прикрытую наброшенной сверху футболкой. Футболка пахнет Сашкой. Мне ужасно хорошо и хочется плакать от того, как мне хорошо… и как мало осталось нам этого хорошо, и почему у нас только год, ведь могла бы быть – жизнь, и сколько времени даром, так бездарно даром, мы уже потеряли.

Но слов, чтобы сказать это все, у меня нет, и я говорю только:

– Я люблю тебя.

Он улыбается, легонько смахивает с моего плеча муравья.

– Варька моя, Варька… прижать бы тебя к себе и не отпускать никогда!

– Сашка… Сашка, почему все так неправильно, а? Ну почему?!

– Полно тебе, – отзывается муж легко. – Мы ведь еще есть. И будем.

– Но ведь могли бы быть – больше. Дольше. Длиннее. Почему так, а?

– Варь… все в жизни когда-то кончается. Зато мы есть. Сегодня. Сейчас. Почему мы должны плакать о том, что только _будет_, но чего еще нет? Забей. Может, через полгода нам всем кирпич на голову рухнет? Может, изобретут новое лекарство, и мне не надо будет умирать? Зачем ты думаешь об этом сейчас?

– А о чем, о чем я должна думать?

Он смеется:

– О том, что я люблю тебя.

Поднимается ветер, мотает деревья, сверху сыплются на нас хвоинки. Жара понемногу спадает – вечер.

Я обнимаю Сашку крепко-крепко, оплетаю ногами, руками. Шепчу:

– Никому тебя не отдам!

– Не отдавай, – соглашается муж. – Я не против.

По голосу слышу – улыбается.

– Давай, так будет всегда? Давай жить так, как хотим?

– Согласен. И смерть этому совсем не мешает, Варь, честное слово. Мы будем жить – ты и я. И он, – он кладет руку мне на живот, – или она. Будем считать, что я просто уехал. В командировку. На Гоа. Надолго, на всю жизнь, ладно? Мы попрощаемся с тобой сегодня, а потом просто будем жить так, как будто скоро мне нужно уехать.

– Сашка…

– Я буду присылать вам с мелким оттуда письма и рисунки. На березовых, к примеру, листьях – подойдет?

– На Гоа нет берез…

– Ну, на пальмовых, какая разница. А мелкий будет тебе их читать, потому что ты не сможешь их перевести, ты же языка не знаешь…

– А он знает?

– Конечно. Ведь это я буду он.

– Или она…

– Или она. Она будет тебе читать эти письма, писать мне ответные… а потом, когда вырастет и перестанет понимать этот язык, я еще что-нибудь придумаю. Главное – мы же никогда не расстанемся.

Он поворачивается на спину, гладит мои волосы и смеется – так легко и весело, словно у нас и вправду впереди еще длинная, целая – жизнь.

– А пока… а пока у меня есть целый год. Целый год – и я проживу его, как хочу… так, как мне на самом деле нужно.

Я приподнимаюсь на локте и вглядываюсь в его лицо. Оно совсем спокойно, спокойно и счастливо, и я вдруг понимаю, что завидую ему – у него впереди год, целый год жизни, настоящей, такой, какой она должна быть, чей-то невиданный царский подарок, чья-то милость, дарованная не всем – только тем, кто это и вправду сможет понять. Важно лишь то, чего ты по-настоящему хочешь.

– А можно, и я с тобой? – спрашиваю я. – Я тоже хочу жить так, как хочу.

– А ты сможешь?

– Не знаю. Но я постараюсь. Я не безнадежна. Я научусь.

Где-то высоко-высоко, в невозможной синеве, улыбается солнце, пролетает в небе тень – птичья стая, слышен протяжный, далекий крик. Мы смотрим на птиц, на облака, держимся за руки – и смеемся.

1-2 мая 2017

Оплеуха от призрака

Ане Узденской,