Жили-были на войне

Мокрые, потемневшие от влаги лейтенанты на плакатах взмахивали пистолетами, поднимая в атаку тех, кого нельзя увидеть, не попавших в объектив. Охотников все смотрел и смотрел на плакатного лейтенанта и вспомнил погибшего, совсем не похожего на плакатного, и все впечатления вчерашнего дня и сегодняшней поездки – счастливую улыбку Егора, широко расставленные объятия и поцелуи генерала, слезы и восторги Котенкова, тоску и злость Риты Скачко, погруженную в прошлое улыбку Скулова, – и вдруг почувствовал, что был, в сущности, нет, не лишним, наоборот, нужным на вчерашнем празднике, даже необходимым, но не столько тем, с кем пил водку, пел песни, а кому-то другому, другим, для важного, очень важного дела, участвовал в некоем спектакле, в огромном, охватывающем всю страну зрелище, гигантской, с умом и размахом поставленной массовке, где всё – его желание увидеть дорогих ему людей, тоска Егора, восторги Котенкова, тщеславие генерала и надутая важность Скулова, даже злая скука Риты Скачко, явившейся на встречу с неиссякшим запасом обиды и неприязни ко всем, с кем когда-то спала, – всё, всё годилось, всё шло в дело, сливалось в гигантское представление для тех, кому еще придется воевать. Когда? С кем? Все равно – пусть их вдохновит мысль, что никто не забыт, ничто не забыто.

Что вспомнилось

Коло

Утром в Тарнобжеге стоял такой туман, что другой стороны улицы как бы и вовсе не было. Пан Вежанский, мой переводчик, посмотрел на меня с некоторым сомнением, мол, стоит ли ехать, но тут же попытался успокоить:

– На Висле так бывает, с утра туман, а к полудню вовсю светит солнце.

– Будем надеяться, – согласился я, хотя провел на Висле всю осень сорок четвертого и знал, что туман может продержаться весь день.

Мы позавтракали в кафе рядом с гостиницей, на той стороне улицы, которая все-таки существовала. Когда мы вышли, туман поредел, но еле заметно. У входа в гостиницу стояла наша машина.

– Туман, – сказал шофер.

– Да, туман, – согласился я.

Уже то, что увижу Коло под снегом и льдом, а не в жухлой зелени начинающейся осени, как тогда, в сорок четвертом, заранее огорчало меня. А тут еще и туман… Даже если он и рассеется, как предполагает пан Вежанский, все же не настолько, чтобы сделать приличные снимки. Стоит ли ехать? Однако не возвращаться же!

– Поехали! – сказал я.

Шофер сел за руль, мы с паном Вежанским уселись сзади, и машина покатила по улицам Тарнобжега в сторону Коло.

Коло…

Так называлась деревушка на берегу Вислы, в десятке километров от Баранува, которую я впервые увидел 1 августа 1944 года, увидел полуразрушенной, с обгорелыми крышами, с вытоптанными огородами, через которые тянулись глубокие черные полосы – следы танковых гусениц, с обгоревшими до черноты листьями деревьев. Дома в деревне стояли полукругом, а замыкала этот полукруг дамба. За дамбой была Висла.

– Опоздали! – с каким-то нервным смешком сказал мне Юра Чернышев, мой друг еще по запасной части, начальник клуба 18-го батальона. – К самому веселью опоздали!

Я не сразу понял, что за веселье имел в виду Чернышев, но по его осунувшемуся лицу, странному смешку и обгорелой гимнастерке догадался, что слово “веселье” не самое подходящее для определения того, что здесь произошло.

С Юрием Константиновичем Чернышевым, бывшим до войны актером театра Красной армии, мы познакомились в тот день, когда оба явились на призывной пункт в здании школы в Ярославском переулке, откуда ранним утром 28 августа сорок первого года выехали на грузовике, как я полагал, прямо на фронт.

Мы ехали по Ярославскому шоссе с его маленькими, неказистыми домишками, так не похожими на каменные многоэтажные дома нынешнего проспекта Мира. Нас везли на вокзал. Мы не знали, на какой. Миновав Рижский, проехали по 1-й Мещанской и свернули налево, на Грохольский. Если бы нас везли на Белорусский, свернули бы направо. Белорусский – это Смоленское направление. Если бы на Киевский, проехали бы дальше и по Садовому кольцу тоже направо. Киевский – это Южный фронт.

Мы ехали к трем вокзалам.

Ленинградский – тоже фронт. Москва жила той особой жизнью начала войны, которую в кино обозначают привычными приметами – скрещенными бумажными полосками на окнах и колоннами марширующих мужчин в перепоясанных ремнями пиджаках. Так оно и было: марширующие отряды народного ополчения, окна, заклеенные полосками бумаги. Да еще кое-где разрушенные бомбежкой дома, сбитый зенитчиками самолет на площади Свердлова, аэростаты, висящие в небе. И какой-то особый, непривычный ритм жизни, напряженный, убыстренный, нервный. В газетах мелькают слова: Киевское направление, Смоленское…

Ребята в грузовике курили, балагурили, смеялись, но все, как и я, ощущали движение грузовика по улицам Москвы как судьбу.

– Едем на Казанский, – сказал кто-то.

Я не поверил. Люди нужны на фронте.

– Кому мы там нужны? – хмыкнул Чернышев. – Что мы умеем?