Жили-были на войне

Сейчас никому ничего не говорит имя американки Анабеллы Бюкар, тогдашней то ли стенографистки, то ли секретарши в посольстве Соединенных Штатов. В сорок девятом году она выпустила книгу с разоблачением небезвредной для советского государства деятельности некоторых работников американского посольства. Даже тогда мало кто сомневался в том, что эта пресловутая книга писалась под диктовку представителей соответствующих “органов”. Говорили, что она влюбилась в какого-то русского, оказавшегося кагэбэшником и, возможно по доброй воле, а может, и под нажимом, выступила со своими “разоблачениями”. Не знаю, что уж там было особо опасного для нашего государства, но Мишу книга коснулась самым непосредственным образом. В этой книге упоминался советский гражданин, заведовавший хозяйством посольства, некий Биндер.

Вероятно, я бы даже не обратил внимания на эту публикацию и, во всяком случае, никогда бы не запомнил имени ее автора, если бы не этот самый Биндер, оказавшийся родным братом Мишиной матери. Девичья ее фамилия была Биндер.

Логика нормального советского человека в такой ситуации подсказывала – ни в коем случае не подавать виду, что эта злополучная книга имеет хоть какое-нибудь к тебе отношение.

Миша поступил с точностью наоборот: он отправился к тогдашнему начальнику Всесоюзного радиовещания Лапину и сообщил, что упоминаемый в книге Биндер – его родной дядя. Предпочел, чтобы начальство узнало это от него, а не от какого-нибудь бдительного доброхота. Миша был испуган, что вполне естественно по тем временам, и думал, что “добровольная явка”, честное признание, избавит его от неприятных последствий.

Не избавила.

Вика Мальт рассказывала, что Лапин в разговоре с ней сказал, что уволить Львовского был вынужден именно из-за его признания.

– Зачем он пришел ко мне? – недоумевал Лапин. – Кто бы стал выяснять, не является ли этот чертов Биндер его дядей?

В книге, насколько мне помнится, ничего особенно зловредного в деятельности Биндера не было, просто выполнял какие-то мелкие неофициальные поручения сотрудников посольства. Но… он был “упомянут”! И это оказалось решающим обстоятельством для судьбы Львовского.

Для Лапина увольнение Миши было делом естественным и рутинным. В любом случае он проявлял бдительность. Тем более что Львовский был евреем. А на дворе – сорок девятый год.

Для Миши это было событием, которое не могло не оставить след в его жизнеощущении.

Жил он тогда со своей первой женой Олей в крохотной комнатке в Докучаевом переулке. Я часто бывал у него. Он почти не выходил из дому, жил в страхе, ожидая неизбежного, как он полагал, ареста. К сожалению, его страхи подогревались кое-кем из его знакомых доброжелателей. Кто-то обещал выяснить через кого-то, заведено ли на него в “органах” дело. Кто-то предлагал написать Сталину.

Мысль эта возникла в связи с забавным эпизодом из его детства.

Двадцатые годы, двадцать шестой – двадцать седьмой… Где-то на юге, кажется в Сочи, Миша живет с матерью в санатории, рядом с дачей Сталина. Однажды за тем, как он резвился в море, наблюдал Сталин с “сопровождающими его лицами”. Когда Миша вышел из воды, Сталин сказал ему, что он хорошо плавает. Миша похвастался, что может переплыть Кубань – он жил с матерью в Краснодаре. Сталин повел его к себе на дачу, расспрашивал о родителях. Он знал и его мать, “Рыжую Клару”, и отца, в свое время помогавшего ему бежать из ссылки в Туруханске. Он вручил ему пакет с фруктами и виноградом и попросил передать матери привет.

Миша поблагодарил и собрался уходить.

Провожавший его охранник спросил:

– А ты знаешь, с кем ты разговаривал?

– Нет, – простодушно ответил Миша.

– Это же Сталин! Иосиф Виссарионович Сталин!

Так что мысль о Сталине имела некоторый смысл. Однако мудрый Давид Самойлов обращаться к “отцу народов” отсоветовал:

– Не надо. Может быть еще хуже.

В конце концов Миша решился отправиться на Лубянку. Его приняли весьма вежливо. Слова о том, что своего дядю он мог видеть только в двухлетнем возрасте и никогда с ним не встречался, были выслушаны “с пониманием”. Ему сказали, что у них нет никаких к нему претензий, но он обращается не по адресу – ведь не они его уволили. Разговаривать надо не с ними.

– Вот так, ребята, – говорил Зяма Гердт. – Напрасно ты поперся на Лубянку!

Да, напрасно. Но за этим его поступком стоял подлинный страх, чисто советский страх, хорошо знакомый моему поколению.

Однако постепенно он выходил из этого состояния. В значительной степени помогали ему в этом друзья на радио, в первую очередь Вика Мальт, тоже вскоре вслед за Мишей уволенная Лапиным, и будущая жена Миши Лена Махлах. Им удалось организовать группу авторов, под чьими именами шли его передачи. Среди них Вадим Коростылев, Олег Писаржевский и Николай Александро́вич, работавший на радио режиссером.

Кстати, именно для Александровича, с которым Миша вместе служил в Иране, он еще в сорок седьмом году, когда тот играл в пьесе Малюгина “Старые друзья”, сочинил песню – знаменитый “Глобус”.