Читаем Жили два друга полностью

Вылет, намечавшийся на шесть утра, перенесли на четыре, и Демину понадобилось оповестить об этом подчиненных. Было уже больше одиннадцати, когда он вышел из штабной землянки. Оружейннца Магомедова вместе с другими девушками жила тешерь в деревне, где размещался летный состав. Всех их о раннем подьеме предупредит посыльный из штаба полка. А вот остальные воздушный стрелок, механик и моторист - обитали прямо на аэродроме в землянке, оборудованной совсем близко от самолетной стоянки. Не с очень большой охотой отправился туда Демин. Приходить в экипаж, когда там Зарема, было гораздо веселее. Он шел в плотных сумерках по аэродрому и думал о ней. В последние дни они стали так маю видеться, и всегда на людях. Вылетов стало больше, времени на отдых меньше. Возвращаясь из боя, он всякий раз встречал её заждавшийся взгляд и не в силах бьп ответить на вопрос, кому он прежде всего адресован. Кажется, и Пчелинцева она встречала таким же взглядом. А он ведь тоже был к девушке неравнодушен. В полушутливой манере он часто признавался ей в любви, и она прекрасно понимала, что это не только шутка. "Эх, если бы не война, - с огорчением думал про себя Демин. Завтра же переговорил бы с нею напрямки. Но на войне мне, командиру экипажа, её начальнику, стыдно. А почему, собственно, стыдно?

Разве я не парень в двадцать три года?" Он вдруг вспомнил утреннее озеро и её, спокойно входящую в чистую воду. Почувствовал, как стиснуло дыхание... Окрик часового вернул его к действительности.

- Стой! Кто идет?

- Свой.

- Пропуск?

- Киев.

- Проходите, товарищ лейтенант, - узнал его часовой, моторист из экипажа Чпчико Белашвили. - Небось идете предупредить своих о времени вылета?

- За этим, - подтвердил Демпн.

- Скажите им, чтобы светомаскировку не нарушали в землянке. Два раза уже предупреждал - Скажу, - пообещал Демин. Часовой бьп действительно прав. Приближаясь к землянке, Николай увидел тонкую желтую полоску света в узком продолговатом оконце. "Вот шуты гороховые! - выругался он в сердцах. Плащ-палатку не могут натянуть как следует.

Придется снять стружку".

Ржаво заскрипета на железных петлях дверь. Смешанный запах дегтя и нестираного белья ударил в лицо.

Дрогнул желтый язычок огня над артиллерийской гильзой, приспособленной под светильник После аэродромной тьмы свет остро резанул по глазам, и лейтенант на мгновение зажмурился. Раскрыв глаза, увидел плохо отмытые босые пятки дрыхнувшего на нарах "папаши"

Заморина, сладко почмокивающего во сне Рамазанова.

Потом его взгляд остановился на сгорбленной спине Пчелинцева, сидевшего за столиком с березовыми ножками.

Острые лопатки сержанта чуть двигались, быстро бегал карандаш по листу. Стрелок настолько был увлечен, что даже поскрип двери пе заставил его обернуться. Стоя за его спиной, Демин певольпо прочитал слова, складывавшиеся в короткие звучные фразы:

"...ИЛы выплывали из небесной мутп, как дельфины из вспененного моря. Только дельфины были безмолвными и в штиль и в бурю, а ИЛы вели меж собой тревожную беседу. Эфир клокотал короткими тревожными восклицаниями: "Гриднев, как у тебя мотор?" - "Подбит, пе тянет". - "Силин, не зарывайся в облака, иди под нижней кромкой, чтобы я тебя видел". - "Ткачев, ты дымишь! Иди на вынужденную". - "Слушаюсь, "батя".

У меня молчит Артюхов. Передал, что ранен, и уже десять минут, как молчит". Пауза и потухший голос командира: "Как же так? Неужели Артюшку потеряли? А кто же будет в полку "Раскинулось море" петь?"

В эти минуты девять обессиленных боем летчиков и восемь стрелков семнадцать человек, ещё оторванных от земли и не уверенных, что сядут на неё благополучно, одурманенных духотой кабин, дружно подумали о восемнадцатом - о воздушном стрелке Артюхове, переставшем отзываться по СПУ.

Кто ещё умел петь в штурмовом полку эту песню, как пел её он, девятнадцатилетний воздушный стрелок Степа Артюхов? Он буквально ласкал каждое слово этой песни своим серебристым, мягким тенором. И задубелые от аэродромных ветров бойцы..."

Пчелйнцев вздохнул, нахмурился и острием карандаша постукал по недописапной странице, словно вызывая застрявшее слово.

- Черт побери! - выругался он и тут впервые обнаружил присутствие Демина. - Это вы, командир? - спросил он расстроенно.

- Я, - подтвердил Демин чуть насмешливым голосом.

- И вы что-нибудь прочитали?

- Допустим, чуть-чуть.

- Та-ак, - протяаул Пчелйнцев и с досадой хлоппул себя по острой коленке. - Значит, теперь характер моих записей перестал быть для вас тайной?

- Предположим, не теперь, - отрезал Демин уже с откровенной насмешкой в голосе. - Я и раньше начал догадываться. Ведь в этом котелке что-то гремит, - постучал он себя по лбу.

- Блистательная интуиция. И что же вы скажете?

Демин посмотрел на вздрагивающий огонек гильзы.

- Скажу, что надо соблюдать правила светомаскировки даже в часы вдохновения и не забывать, что война ещё продолжается.

Пчелинцев встал и быстро поправил край плащ-палатки, пропускавший из землянки свет.

- А по существу?

- А по существу, - широко и открыто улыбнулся Демин, - по существу, мне этот отрывок поправился.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих казаков
100 великих казаков

Книга военного историка и писателя А. В. Шишова повествует о жизни и деяниях ста великих казаков, наиболее выдающихся представителей казачества за всю историю нашего Отечества — от легендарного Ильи Муромца до писателя Михаила Шолохова. Казачество — уникальное военно-служилое сословие, внёсшее огромный вклад в становление Московской Руси и Российской империи. Это сообщество вольных людей, создававшееся столетиями, выдвинуло из своей среды прославленных землепроходцев и военачальников, бунтарей и иерархов православной церкви, исследователей и писателей. Впечатляет даже перечень казачьих войск и формирований: донское и запорожское, яицкое (уральское) и терское, украинское реестровое и кавказское линейное, волжское и астраханское, черноморское и бугское, оренбургское и кубанское, сибирское и якутское, забайкальское и амурское, семиреченское и уссурийское…

Алексей Васильевич Шишов

Биографии и Мемуары / Энциклопедии / Документальное / Словари и Энциклопедии
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное