Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

Но внезапно взглядом периферийным уловил Дерябкин движение справа от себя, за него зацепился и так же неожиданно для себя, да и нас здесь всех, сделал резкий шаг вправо, извернулся от какой-то двинувшейся следом тележки, со своею корзиночкой скользнул мимо скалоподобной неповоротливой женщины, сделав шагов стремительных пять вперед и вправо, оказавшись, таким образом, всех трех хвостов впереди – самым первым у открытой только что кассы.

Убираясь в честь предстоящего праздника в маминой комнате, Дерябкин вновь отводил глаза от портрета, виновато, тщательно выпылесошивал под столом, на котором в вазе стояло четное число по-весеннему жизнерадостных, одинаково желтых тюльпанов, и…

В этом месте мы покинем Дерябкина, уповая, что, пока он отводит глаза от портрета матери…

У нее еще есть надежда.

И как можно мучительней!

Дня четыре не выходил. Отпустил усы. Думаю: так хоть на входе понятно будет, почему она меня не узнает. А она уже на выходе мне: «Гражданин! Вы кто? Откуда? Какая квартира?..»

Ф.М. Булкин

Этот день начался отвратительно, как обычно. Иван Алексеевич любил, чтоб яйцо было всмятку, так, как мама варила покойница, закипит – «раз-два-три» и подсечь. Чтоб по крайней мере в мешочек было оно, но оно…

Постучав чайной ложкой маковку, в предвкушении удовольствия отколупливал очень бережно, чтоб не вытекло, чтоб не прыснуло, но оно оказалось вкрутую. Так и все в его жизни от счастливого предвкушения до обидного воплощения отстояло на эти вот непостижимые разумом «раз-два-три».

Иван Алексеевич достал яйцо из подставочки и, внимательно следя за женой, стал катать ладонью по клеенке его, с тем особым значением, из которого не могла она не понять…

– Прекрати, – сказала жена.

– Хоть бы раз… сколько раз я просил тебя… хоть бы раз! Можешь ты понять хотя бы вот это?

– Что? – спросила жена.

– Ты же знаешь, знаешь ведь ты… – начал было, задыхаясь от возмущенья, Иван Алексеевич, но осекся, тыльной стороною ладони утер задрожавшие губы и замолчал.

Большинству людей очень трудно сохранить молчание в такой ситуации, но Иван Алексеевич умолк не от отсутствия слов, но скорее от их бесполезности.

– Ты же знаешь, Иван, сальмонелла, – сказала жена.

– Может, я хочу умереть! – взвизгнул неожиданно даже для себя самого Иван Алексеевич и, в этот момент действительно ощутив в себе это отчаянное решительное желание – умереть! – горько всхлипнул и повторил: – Хочу! Но пока я жив… раз-два-три! при кипении! вот и все! Раз-два-три, и все… Понимаешь?!

Жена пожала плечами.

Остальные утренние телевизионные новости Иван Алексеевич, не убитый, но уничтоженный, протестующий и униженный, оскорбленный, ел яйцо вкрутую, макая его в майонез, придумывая для жены такую смерть свою, чтоб она о нем пожалела. Чтоб нашлась сальмонелла какая-нибудь живучая в сваренном женою вкрутую яйце, чтоб как можно мучительней смерть была, и была она на его жены совести…

Но как много ни представлял, ни воображал он смертей своих, как разнообразно ни умирал он назло ей в своем вскипающем местью воображении, у жены не менялось лицо от того выражения равнодушия, что видел он себя против.

И чем дольше видел он жены лица выражение, чем горчей и жальче себя ему становилось.

Наконец вошли дети их Лена с Васей. Поздоровались, стали тоже стучать по яичкам в рюмочках чайными ложками, а потом, поняв, что вкрутую сварены, принялись катать их по клеенке ладошками. Наблюдая детей своих, стал Иван Алексеевич и их представлять над гробом своим, но, почистив скорлупу, дети ели скучно и тихо. Дети ели, не отрывая взглядов от блюдец с майонезом. Дети даже на него не смотрели!

Это было горько, мучительно, это было обидно и унизительно. Дети ели, ни слезинки не проронив.

И опять желанное от реальности отстояло на эти именно «раз-два-три». Пожалеть о нем могла только мама покойная. Но она уже умерла. Все сильней, все уверенней хотелось Ивану Алексеевичу умереть, умереть поскорее, он ел в нетерпении, с нетерпением ожидания взглядывал на жену и детей. Умереть хотелось с достоинством. Так, чтоб, раз они не жалеют его, самому себя пожалеть. Чтоб смотреть на умершего с уважением, думая: «Это был из вас всех единственный…»

«И того без жалости погубили…»

Но не только в семье должны были пожалеть о нем, но и чтоб на работе сотрудники, пожалел начальник отдела его, друзья и соседи… Умереть хотелось так, чтоб поразить их этим пронзительно, потрясти…

«Я умру, и тогда посмотрим…» – и это решение наполнило смыслом все последующие движения. Разумеется, надежда на «посмотреть» была мизерна, но она была…

И прощальным светом, преображенным от сожаления, светило с улицы Ивану Алексеевичу на прощание кухонное окно.

Умирать было нужно, необходимо. Нужно было, чтобы о нем пожалели.