Жилище Шума

– Не так. У нас в Дубковском рядку я грузила делаю местным рыбакам, только потихоньку, чтоб мои не видали. Я не требую, чтоб платили, сами приносят сколь не жалко. А насчет каменьев ты ой как права! Но у нас огранке никто не учит, даже в Исконе мастеров нет, все камни, что на лотках, везут из Новограда. Вот бы пойти туда в ученики! Но матушка одного ни по чем не пустит! А я дядьку, может, подговорю, он с нею потолкует и отвезет меня в Новоград.

Улля смотрела на него, будто что-то для себя решая.

– Будет у меня просьба, – сказала ему девушка, – ты город знаешь лучше, чем я. Мне надо одно место посетить, я для этого в Искону пришла.

Речь третья

Уж попробуй удержи девку, если ей в голову что-нибудь взбрело! И ладно бы что-то путное, на посиделки сходить, или на завалинке лясы поточить. Так нет же! Чуть свет, несет девку в Лесное море.

– Тебя, в конце концов, Мать лесов к себе приберет, в чернавки, – сказала Аксинья, – семнадцать весен уже стукнуло, а ума ни на грош.

– Грибы кушать вы любите, – отвечала ей Улля, – и ягоду. А собираю я, да Гаврила.

– Только брата с собой не таскай, – говорила мать, – он отцу помогать должен, на хлеб зарабатывать, а не праздно по лесам шататься. И сколько раз говорить, не ходи ты к деду Савелию.

– А что, матушка? Дед Савелий учит разному, мне интересно.

– Ишь ты какая! Интересно ей. Ни одна девка к нему не ходит. Только ты все шастаешь.

– Все парни ходят, да и те, кто постарше тоже, и Гаврила ходит. Отчего мне нельзя? Дед Савелий столько всего знает, и грамоту даже!

– И тебя научил? – спросила Аксинья, – лучше б делом занялась каким, чем на бересте каракули вырезать. Раз в лес идешь, захвати бате узелок.

Улля вышла из дому, слегка опечаленная разговором с матушкой. Ей, впрочем, иногда казалось, что мать вовсе не против того, чтоб дочка училась, а журит ее больше для виду. Ведь слыханное ли дело, чтоб девка грамоту знала. А если муж вдруг попадется неграмотный? Если жена умнее мужа будет, это что ж тогда получится? Кто тогда в семье голова?

Такие разговоры и ходили по селу, когда Улля начала к Савелию ходить, на другой конец. Он рано овдовел, жена померла зим двадцать назад от лихорадки. Про Савелия говорили, что сам он грамоте в Новограде научился. И начал со скуки местных ребятишек обучать. Никакой платы не требовал, только радовался, что на старости лет вниманием его не обходят. Опять же взрослые помогали, кто чем мог: и крышу поправить, и по двору, и огород вскопать. Так что, это дело даже самому Савелию было нужнее, нежели детишкам.

Был у Улли брат Гаврила, на семь годков младше. Характером он пошел в мать, а лицом в отца. А вот Улля непонятно в кого пошла. Вроде глянешь – на мать больше похожа, а в другой раз глянешь, на отца. А в третий раз вообще ни на кого. Падкие до сплетен досужие бабы, коих во всех селах с избытком, порешили, что Аксинья ее нагуляла в Новограде, когда ходили на торг. Местные-то все больше русые, а иные и вовсе черноволосые, как соседи, сумские рыбаки; а в том Новограде сброд со всех земель, и урманцы, и медноголовые, может, и огневласые есть, кто ж их знает. Некоторые сельчане резонно подмечали, что Аксинью брюхатой-то никто не видел, и при родах повитух не звали. Просто вдруг ни с того, ни с сего появился в их избе младенец. Когда у Аксиньи спросили, та отвечала, что они долго не могли зачать дитя, отчаялись и слепили девичку из снега. А она возьми, да оживи! А то, что лето на дворе стояло, совсем и не важно. Если кому надо слепить себе снежное дитя, он и летом снег найдет. А однажды, когда Улле годков семь исполнилось, местная детвора из шалости подзадорила ее через костер прыгать, гадали, растает или нет.

Стояла поздняя осень, за дальней околицей серыми буграми вставал лес. Улля шла огородами, чтоб никого не встретить, не особенно ей хотелось сейчас кого-то видеть. Если сделать большой крюк по Лесному морю, можно выйти на лесопилку, где работал отец с братом. Точнее работал отец, а Гаврила по мере силёнок ветки оттаскивал и старался не болтаться под ногами у взрослых. Лес валили, а бревна сплавляли по реке Смородине, там ниже по течению их перехватывали, грузили на подводы, запряженные ломовыми лошадьми, и везли в Новоград. Раз в месяц-полтора местные ходили в Новоград выменивать товары. Меняли соболей на съестное и сукно. Сукно отправлялось потом вверх по Смородине, к сумским деревням, где за него давали оленину.

Улля не любила бывать на лесоповале. Тошно ей становилось от вида выкошенной чащи, от мертвых стволов. Конечно, Лесное море не знает границ, но за многие годы люди отрезали порядочный кусок от его тела. «А изба, в которой ты живешь, тоже из мертвых деревьев срублена, – говорил отец, – ложками ешь деревянными из деревянной посуды». «Мать лесов не в обиде, – говорила матушка, – у нее столько этого добра, что и правнукам нашим хватит».