Жирандоль

Когда Аркадий Михайлович отступал от Харькова в составе деникинской армии, он твердо верил, что через год, много – через два, снова будет мять сапогом эти маковые поля, чертыхаться от вечных буераков на этих же самых дорогах. Не могли красные победить! За ними ни денег, ни оружия, ни знатоков военного дела. Но через год, проведенный в дымных забегаловках Варшавы и Бухареста, ничего не изменилось: белая гвардия не множилась, золото проедалось, оставшиеся под красными крестьяне не бунтовали, не призывали на помощь прежних хозяев. Кое-где, конечно, имелись очажки, но несерьезные, местечковые, ради них не стоило кидаться в пламя войны. Да еще и с незажившим хвостом. Фронтовые сподвижники по одному отваливались от белого движения, кого-то уносило пьянство или роковая красотка в супружеском алькове, кого-то выбивала из строя красная агентура. Большевики же, напротив, обрастали военным мясом, накачивали оружие и стратегию – одним словом, матерели. Если в 1918-м на них смотрели как на занозу в пятке, как на прыщ, который вовремя не выдавили и он без присмотра загноился, то теперь чирей разросся в настоящую гангрену и сожрал тело великой империи.

Опытный офицер знал, где закопан корень поражения. Это место описал еще непобедимый Цезарь кратким афоризмом «разделяй и властвуй». Большевики с гордостью заявляли, что сражались на десяти фронтах одновременно и везде выиграли, но в том-то и дело, что в десяти несогласованных битвах выиграть гораздо проще, чем в одной сплоченной. Оставшись без головы, белогвардейцы встали под разные знамена, растащили огромный золотой имперский плащ на сто носовых платков, каждый хотел ухватить кусок. В итоге красная рука со всей силы встряхнула драный палантин, и с него посыпались в разные стороны, как крошки после обеда, ошметки некогда сильной армии. Да еще и окрасили кровью. Все, нет России, только куча непонятных, нерусских аббревиатур, и все неблагозвучные, рыкающие. Через три года Аркадий окончательно понял, что победоносной армии не сколотить. Погибать попусту не имело смысла, и он поехал за родителями в далекую Америку.

Пожилые Корниевские сразу смекнули, что богатой жизни в Европе не будет, слишком много там эмигрантов, все до ненужности свои, а значит, все скопом и обречены на скудное прозябание. Значит, надо садиться на океанский теплоход, пока цела еще соболиная муфта с зашитыми в нее драгоценностями, пока в бумажнике шуршат франки и фунты, обменянные на царские билеты доверчивыми австрийскими банкирами. В США пришлось все поменять на доллары, еще и в долг взять, но ферма того стоила. Ее присоветовал то ли сын, то ли внук дедова крепостного, завидного циркача, что обустроился в Штатах и некогда выступал с пудовыми гирями. Судя по сохранившимся афишам, таким представляли себе американцы русского медведя. За то, что барин всегда благоволил пращуру, отпустил самого циркача с заезжими гастролерами да еще и денег дал, его потомок свел Корниевских с нужными людьми и присоветовал, где можно дешево и прибыльно купить актив, начать взращивать капитал.

Когда развинченный, разобранный на части Аркадий добрался до отца с матерью, роковая красотка Фанни уже завела нового жениха и готовилась к самому важному дню в жизни каждой неунывающей барышни. Бледная Лола плакала об Арсении, сгинувшем в красной России. Ротмистр не больно горевал о ласках непостоянной черноокой красавицы, немного привел себя в порядок, купил американский костюм, жилет, часы и женился на Лоле. А что? Какая теперь разница? Надо же с кем-то жить, рожать русских детей на американской земле и множить капитал. Фанни немножко расстроилась, но быстро утешилась с американским мужем.