Жирандоль

Он ничего не ответил, перед глазами проплывали улицы Курска, Гостиный двор, Вознесенский храм, Лука Сомов с разрубленной головой, Ольга Белозерова, протягивавшая руку в открытую дверь вагона с каторжниками, давно разрушенная часовенка у Ямского вокзала. В прошлом году он повстречался с заезжим курянином, даже не курянином, а москвичом, часто бывавшим в Курске по службе. Тот рассказал о страшных разрушениях, о новостройках и проектах, каким станет город-герой в счастливом и скором будущем. Оказалось, Никольский храм так и стоял на положенном месте, видно, Бог сберегал свой дом, не попускал разорения. Перед самой войной, в 1939-м, советская власть закрыла много церквей, и Никольскую в том числе, но в 1942-м фашисты позволили снова начать службы. После войны уж не закрывался, так и звенели певческие трели под высоким облупившимся куполом.

Ранние зимние сумерки медленно пожирали степь сугроб за сугробом. Платон вспоминал, как морозной ночью после Рождества шлялся по Курску с целым состоянием за пазухой, не зная, какому тайнику его доверить. М-да, пожалуй, следовало рассказать Тоне про второй труп, про Никольскую, про сокровища, запрятанные в каменной урне. Не сейчас, в какое-нибудь другое время, поспокойнее. Или не нужно?

Они снова остановились в знакомом хаосе кое-как прилепленных друг к другу времянок и сарайчиков с непросыхавшей лужей перед калиткой, апашка все так же не переставая жевала и улыбалась, ее неразлучный с насваем шал встретил их как старинных друзей, даже как родню. Казахи такие – гостеприимство в крови. Кочевали веками по степи, вот и привычны привечать путников. В этот раз повезло занять комнатушку без угара, или просто отыскались умелые руки для печки, в общем, выспались как дома. В Тонин сон наведался покойный батюшка, а Платону в преддверии завтрашних мытарств по базарам приснилась Знаменская ярмарка. Получалось, что оба они ночью побывали в родном Курске. Утро пробралось в нос запахом стряпни: как же, пятница – время кормить аруахов[168]. Они потопали в город сытые и веселые, Тоня в пуховой шали с раскрошившимися концами поверх тулупа, Катюша в заячьей шубке и самовязаном шерстяном платке крест-накрест, похожая на лупоглазую матрешку с накрашенными щечками. Сенцов любовался своим маленьким семейством, втихаря гордясь и боясь сглазить: все получилось, как надо, как он загадал в самом начале.

Прежде, до войны, Акмолинск казался Платону серым: все подернуто пыльной кисеей, выцветшие дома, вытравленная солнцем зелень, пелена недоверия в глазах прохожих. Война навела резкость: черные неразмерные ватники мельтешили по белым улицам, черные дымные столбы подпирали беспросветное белое небо, черные от горя лица мертвели на фоне безысходной белизны саванов. В этот раз город показался цветным: желтели бревна, синели ставенки, алели флаги. Яичная собака выскочила из углярки, бесцеремонно обнюхала Катюшин валенок и убежала по своим делам, никто не успел испугаться. По улице проехал рабочий автобус с зеленой полосой на боку. Мальчишка в вишневой женской беретке жевал бутерброд с розовым куском ветчины. Сенцовы шли по Карла Маркса, которую гостеприимная апашка обозвала по-старому Большой Базарной, и глазели по сторонам. Неказистый уездный городок преображался, строился, хвастался набежавшим многолюдием и многоголосием. До Курска, конечно, далеко, все-таки нет под цоколями сараюшек тысячелетней истории, но здесь тоже можно бытовать. Старая площадь еще в прошлом веке обжилась купеческими домами, сердце екало, глядя на побитые завитки под карнизами, широкие фризы с кокошниками или говорливый кирпичный орнамент. Протяжный ритм окон и пилястров звал окунуться в торговые ряды, Сенцов даже учуял в воздухе какое-то подобие ванили и сургуча, точь-в-точь как на родном Знаменском спуске, вернее, улице имени товарища Луначарского.

Они до одури нагулялись по скрипучему акмолинскому снегу, оттоптали ноги в очередях, исполняя многочисленные заказы односельчан, побаловались бубликами с чаем, а Катюше достался настоящий леденец на палочке, прозрачный золотистый петушок. Все это до умопомрачения пахло мирными купеческими буднями, о которых Сенцовы последние четверть века не то что говорить, думать страшились. «Вот теперь все отменно, – повторял про себя Платон. – Так и мечталось всегда, всю жизнь». Раз на старости лет все сбылось, значит, он прожил правильную полезную жизнь.

День получился утомительным, но к вечеру все равно набрались сил, принарядились и потопали на концерт. Катюха, правда, в середине заснула, но Тоня ее удачно пристроила на плече, так что никто и не заметил. Агнесса играла на краю сцены, платье висело балахоном, так что не понять, беременна она или просто попалась портниха-неумеха. На груди поверх темно-синей материи болталось что-то красивенькое, хоть издали, конечно, не разглядеть.