Жирандоль

Так часто случалось с ней от испуга или огорчения, старый доктор – бабушкин приятель – говорил, что это следы пережитого потрясения, это страх, горечь, что надо не скрывать всю эту мерзость, а плакать, выливать наружу гнет и тоску. Но реветь при всех она не умела и боялась, поэтому ком в горле только твердел, коксовался и бугрился шипами, не находя выхода.

– Ты подбери хлеб-то, это ничего. Моя мамка говорит, что от грязи еще никто не умирал. – Глашка неумело погладила ее по плечу, не отводя взгляда от кусочков, поблескивавших прозрачным малиновым.

– Как это не умирал? – У Инессы от удивления даже высохли слезы. – А холера, дизентерия, тиф, желтуха? Это же все болезни от грязи.

– Ну, ты все равно скушай, вот какая худющая. – Они стояли рядом, плечом к плечу. Глашка была даже худее Инессы; широкие крестьянские кости торчали из рукавов, обтянутые серой кожей, а вылинявшее платье болталось, как на жердине. Инесса подняла свой завтрак, печально посмотрела на налипшие песчинки.

– Н-нет. Извини, я не могу.

– Ну хочешь, я съем? А тебе свой сухарь отдам? С солью, м-м-м… – Глаша закатила глаза, изображая экстаз, непременно воспоследующий от вкушения сухарика.

– Merci, я не голодна. – Графская дочь привычно присела, но тут же спохватилась, закашлялась, в горле снова засвербило.

– Да ладно! Ты чего? Вот, держи. – Глашка схватила свою холщовую сумку, вытряхнула содержимое на стол: среди обломанных карандашей чернела горбушка.

– Нет, спасибо. Правда, я не хочу. – Инесса улыбнулась, голод и в самом деле отступил. Она протянула подружке оба хлебца, стыдливо пытаясь отвернуть их испачканные лица.

– Ну как знаешь, царевна. – Крупная шершавая рука с опаской взяла первый кусок, второпях подула, будто это могло убрать грязь, и осторожно надкусила: – М-м-м, какая вкуснятина! Никогда в жизни не пробовала такого.

– Врешь, – засомневалась Инесса.

– Вот те корень! У нас в доме только сахарные головы бывают… бывали раньше. А это… это же песня про любовь!

Обе девчонки засмеялись от несуразного сравнения.

– На, и второй жуй, раз вкусно тебе.

Да, Инесса не смогла научиться есть с пола, не обращать внимания на слова-калеки, летевшие с соседних парт, на сопли, утираемые сальным рукавом или вовсе пальцами. Бабушка требовала забыть французский, спрятала на антресоли книги на иностранных языках. Требовательный призыв «говори по-русски» стал девизом дома, над чем они с дедом часто смеялись. А сама иногда беззастенчиво роняла:

– Сette femme me rend fou[37], – про приходящую молочницу, или: – Il n'y a pas de bonne fete sans lendemain[38], – про деда с его склонностью к недобродившей бражке, или: – Ami de tous, ami de personne[39], – про власть.

Самая тяжелая работа происходила в одиночестве: Инесса упорно и старательно забывала свое прошлое, ласковый голос отца, теплые губы матери, подарки под рождественской елкой, катания в санях по набережной и блестящие золочеными обрезами шеренги книг. Она забывала, как надо выбирать блюда за обедом, как снимать шляпку с лентами, как одеваться на прогулку, а как – в гости. И как раскладывать приборы за столом тоже почти забыла, все равно их недоставало всем приглашенным на свадьбу в советское общежитие. Ладно, одному достанется ложка, а другому – вилка, не страшно.

С тарелками дела обстояли еще хуже: побитые, облупленные, жестяные, деревянные и глиняные. Чего только не натащили сердобольные девчонки из нескончаемых запасников! Кажется, скажи им найти слона, они и тут не растеряются. Удивительный все-таки русский народ: его бьют, ломают через колено все кому не лень, а из глаз не пропадает доверчивое счастье, как будто детство никогда не закончится, будет приносить подарки и подкладывать под тощую, набитую пустой соломой подушку.