Жирандоль

Ак-Ерке, тоненькая, как камышинка, с крохотным белесым шрамом на молочной скуле, подбежала к ней и ухватила за чугунную ручку с другого края. Они вместе водрузили увесистый чан на печку, молодая принесла из дворового колодца воду. Свекровь к тому времени уже растопила кусочки курдюка[45], по дому потянулся щедрый запах шкварок.

– Как вы с красными-то уживались? – Ак-Ерке понизила голос и опасливо покосилась на дверь.

– Апырмай, разве можно было ужиться?! – Рахима приложила палец к губам. – Алтынсары обвинили в пособничестве контре и расстреляли как басмача. Меня с Айбаром байбише спрятала, а ночью отправила в родной аул к отцу. Я полгода носа не высовывала, не дай Аллах, злые люди прознают, кто и откуда. Продавала заезжим свои украшения, тем и жили. Отец мой совсем бишара[46], бедняк из бедняков, на него не подумали, что укрывает в дырявой юрте байскую токал[47]. А когда вернулась в Вишневку, байбише с дочками уже не было. Кто-то сказал, что им удалось убежать в Китай, а другой – что их вывезли ночью в степь и всех расстреляли.

– Айбар мне такого не рассказывал. – Ак-Ерке испуганно заморгала глазами.

– Ой-бой, а он и не помнит. Ему в двадцатом году только четыре исполнилось. Я еще дочку после него родила, но ее Аллах забрал. А тебе он что рассказывал, кызым?[48] – Она помешала в казане золотистые шкварки, добавила мелко нарезанную баранину.

– Говорил, что не помнит отца.

– Это правда.

– Что из бедняков. Да я и не спрашивала, ине[49].

– М ой внук Нурали должен когда-нибудь узнать историю своего рода. У казахов так испокон веков заведено: знай своих предков до седьмого колена. – Рахима прикрыла варево крышкой и отошла от печи, опустилась на деревянный ящик напротив снохи. – Рассказывать всем необязательно, а помнить надо. Бисмилля.

– Хорошо, ине. Я буду помнить для него. И Айбар вернется к нам, он тоже будет помнить… А как вы потом жили?

– Ептеп-септеп…[50] Батрачила, мне не привыкать. Обстирывала сначала красных командиров, потом семью красного директора. Школу закрыли, потом снова открыли. В этом доме жил учитель, потом его почему-то посадили, оказался неугодным. – Она понизила голос, помолчала. – Теперь – сама видишь. – Загорелая до черноты рука обвела стены с приваленными к ним тушками скатанных матрасов, развешанными на гвоздиках ичигами[51] и пестрыми узелками с памятными осколками прежней жизни. – Голодали. Всю семью похоронила. Нас с Айбаром только квашеная капуста спасла. У русских ее много было, а я работала в артели. Вот всю зиму на капусте и сидели.

– А мы на рыбе, – протянула келин[52]. – Когда скот забрали, только рыбой и питались. Бурабай[53]щедрый, не дал с голоду околеть.

– В степи никогда не водилось лентяек. Не станешь гнуть спину, протянешь ножки. – Рахима невесело рассмеялась. Томящуюся баранину накрыло пушистое одеяло из мелко нарезанного лука, аромат стал головокружительным.

– Лишь бы живыми вернулись все, инш Алла, а мы ничего, мы выдюжим. Я записалась на курсы трактористок… Наши апалар[54] и не такое видали. – Ак-Ерке шумно вытерла нос, и Рахима вспомнила, что братья и жезде[55] невестки сейчас на фронте. Понятно, что ее лошадиной дозой работы не напугать.

Сентябрь 1941-го только показывал зубки, война еще не кусала всерьез: и еды хватало, и рабочих рук. В бывшем байском доме, а ныне колхозной конторе пыхтели эвакуированные, ждали, когда их разместят по чужим сарайкам и летникам, планировали, как станут утепляться, уплотнять низкие хибарки с земляными полами, отгораживать буфетами дополнительные комнатки. Ничего. Никто не жаловался на тесноту. Советский народ понятливый и жировать не приучен: раз надо – значит, всегда пожалуйста. Еще два колхозных дома – читальню и склад, что разместился в бывшей церкви, – готовили для беженцев. Если надо, то и колхозники подвинутся, вот у самой Рахимы можно за печкой двух людей обустроить, а внука с келинкой забрать на свою сторону.

Сноха побаивалась свекровку, ей чудилось, что за плотно сомкнутыми губами скопились упреки и понукания, как это принято в аулах. Вышла замуж, терпи шапалаки[56], а отыграешься, когда у самой появится келинка. Вот ее и оттаскаешь за косы, поглумишься, заставляя раз за разом вычищать отхожее место, скотники, натирать жиром обувь для всей семьи. Так ей мать рассказывала, готовила к непростой участи. Щекастая аульная босота дразнила молодух, не давала проходу: как же, чужачки, привезенные из-за далеких холмов, неродные, спесивые. Ак-Ерке мнилось, что и ее поджидает за школьным порогом такая же немилость. Она со страхом представляла, как будет мыть старые, заросшие грибком ноги свекра или расчесывать завшивевшую седую голову свекрови, как просидит всю ночь с закопченными чугунками, будет тереть их, тереть до кровавых мозолей. Замуж категорически не хотелось.

Она впервые увидела суженого в крошечном сельском магазине, пропахшем крысами и гнилым луком.

– Ты местная, казашка? А почему глаза такие большие? Или татарка? – глуховатый голос стелился мягкой луговой травой.