Жить и сгореть в Калифорнии

— Тогда можем приступать, — говорит Джек. — Если стану выключать магнитофон, время отключения и время возобновления записи я помечу. А теперь не будете ли вы любезны, вы оба, назвать четко и по буквам ваши имена и фамилии?

Снятие показаний — вещь деликатная. С одной стороны, приходится соблюдать все процедурные правила, чтобы запись могла быть принята судом. С другой же — это не показания под присягой, так что формально показаниями они не являются, поэтому в записи надо балансировать на тонкой грани между официальностью и непринужденностью. И после фиксации имен и фамилий Джек вновь переходит на неофициальный тон.

— Мистер Вэйл… — говорит он.

— Ники.

— Почему бы вам не начать с краткого рассказа о себе?

Джек твердо знает, что первым делом надо допрашиваемого разговорить. О чем тот станет говорить — не важно. Смысл — дать ему привыкнуть отвечать на твои вопросы, запросто беседуя с тобой. Попутно кое-что сразу становится ясным: если допрашиваемый мнется и темнит в рассказе о себе, значит, он станет так же мяться и темнить в рассказе обо всем прочем, и тогда впору будет спросить себя, что же именно он пытается скрыть.

Существует и иная причина, более циничная. Как и все аджастеры, Джек знает: чем больше говорит допрашиваемый, тем больше возможностей у него солгать. И все его вранье, фантазии, все нелепости и несообразности будут записаны на пленку. Дай ему увязнуть ногами в цементе.

Большинство попадается на эту удочку.

Джек знает одну важную вещь: если копы в четыре часа ночи выволокли тебя из постели и стали расспрашивать, что ты думаешь об убийстве Кеннеди, похищении сына Линдберга или там о каком-нибудь Понтии Пилате, самое правильное — молчать в тряпочку. Пусть они выведывают у тебя твой рост, спрашивают, какой твой любимый цвет и что ты ел утром на завтрак, — молчи, молчи в тряпочку. Они станут интересоваться, правда ли, что ночь темнее дня, а низ бывает ниже верха, — а ты все равно помалкивай.

Есть только четыре слова, которые ты можешь им сказать: «Требую присутствия моего адвоката».

И прибывший адвокат даст тебе один мудрый совет. Он посоветует тебе молчать в тряпочку.

И если ты послушаешься его, последуешь его мудрому совету, ты скорее всего покинешь полицейский участок свободным человеком.

Обычно людям развязывают язык три причины.

Первая — это страх.

Но Ники не из пугливых.

Вторая — они начинают болтать по глупости.

Но Ники Вэйл — не глуп.

Третья причина — это гордость.

Вот то-то и оно! Сработало!

Ники Вэйл начинает рассказывать о себе.

Родился он в Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, а сейчас снова стал Санкт-Петербургом. Но — так назови или иначе — Вэйлу это было все равно и дела не меняло, потому что быть евреем в Петербурге ничуть не лучше, чем в Ленинграде. Можно сколько угодно менять свое имя («Мне ли этого не знать!» — добавляет Ники), а шкуру все равно не перекрасишь.

— Мы служили неотъемлемым фактором, связующим воедино всю русскую общественную жизнь, — развивает свою мысль Ники. — Мы оказали неоценимую услугу России — в терзаемой вековыми конфликтами стране мы стали той точкой, куда была направлена общая и всех объединяющая ненависть.

Но вот что у нас было, — говорит Ники, — так это культура. С нами был Господь Бог, была литература, музыка, было искусство. С нами было и оставалось при нас наше незыблемое прошлое. Оно вечно и неизменно, его не поколебали волны политических репрессий, зыбучие пески идеологических доктрин. Еврея создает прошлое еврейского народа. Таким образом, нас никуда не допускали и отовсюду отстранили. От чего именно?

Во всяком случае, не от армии.

Ники призывают в армию. Поздравляю, жидовская морда, хоть бы тебя там пристрелили!

Если вы считаете, что быть евреем в Ленинграде — это еще куда ни шло, то попробовали бы вы, каково приходится русскому еврею в Афганистане. Ты становишься объектом двойной ненависти, и непонятно, за что тебя ненавидят больше — за то, что ты русский, или за то, что ты еврей? Ненависть в квадрате, или в кубе, или уж не знаю как!

Ну а Ники, в свой черед, подливает масла в огонь.

— Я вел себя как идиот, — рассказывает он. — Носил на шее на цепочке звезду Давида. Зачем, спрашивается? Чтобы, если попаду в плен, меня мучили в два раза больше? Молодость, знаете ли…

Пребывание в стране ислама Ники выдержал: он остается жив и возвращается на родину.

К чему же?

Он возвращается к прежней бодяге, все к тому же дерьму.

И он мечтает вырваться.

Приходит эпоха гласности. Едва ворота приоткрываются, он решает воспользоваться этим. Мать хочет ехать в Израиль, но Ники…

— Но я-то уже видел войну, — рассказывает Ники. — Видел, как людей разрывает на части. И Израиль, если честно…

У молодого Ники были другие идеи. Молодой Ники слыхал о земле воплощенной мечты, ее золотых песках и золотистых красотках. О земле, где юноша, неимущий, без роду без племени, малообразованный, но энергичный, смекалистый и полный решимости еще и в наши дни может дать шороху. Молодой Ники желает ехать в Калифорнию.