А: Я думаю, мы вернулись к тому, с чего начинали, — к Ничто и Всё.
Б: Да. Разве это не удивительно — если мы на самом деле никогда не уходим, то всегда остаёмся там, откуда начинали.
Мост
Почти сорок лет назад в Лос-Анджелесе я и три моих друга поздней ночью сели в машину, приняли «кислоту» и вскоре оказались на средней полосе весьма оживлённой автострады, с которой мы никак не могли съехать. Через несколько часов, когда мы оказались где-то посреди калифорнийской пустыни, водителю наконец удалось свернуть на другую дорогу и притормозить. Луны не было, и я не помню, чтобы были звёзды; а помню только, как темно и жутко там было, в полночь в том безлюдном месте.
Мы с одним другом пошли в одном направлении от машины, а двое других пошли в другом, вверх по небольшому холму. Вскоре я мог видеть пустыню на расстоянии нескольких ярдов по обе стороны дороги, и помнится, я подумал, что могу ведь умереть здесь, в этой бесплодной пустоши — до такой степени там было безжизненно. У эстакады, где дорога пересекала ручей, я остановился и стоял у перил, глядя на пустыню, наблюдая, как она чудесным образом оживала.
Всё — песок, камни, растения, даже забор из колючей проволоки неподалёку — искрилось и трансформировалось, кружась внутри себя, будто предавшись своему собственному экстатическому бытию. Казалось, что гудит сама земля.
Неожиданно я услышал отдалённый крик одного из моих друзей, который поднялся на холм. «Что там внизу?» — прокричал он.
И я помню, что ответил ему, в основном потому, что тогда казалось, что ему отвечал вовсе не я. Казалось, что сама пустыня открыла свою песчаную глотку и прохрипела эти слова по направлению к холму в бездонную ночь за его пределы. «То
Я записал эту историю много лет назад, надеясь когда-то раскрыть смысл, который в ней таился. Тогда в пустыне мы посмеялись над сказанным, потому что для нас было очевидно, что это правда, но мы не могли этого объяснить (да и не было нужды это делать). Теперь мне ясно, что
Чего я хочу на самом деле
Тот, кто распространил слух о том, что тюрьмы похожи на монастыри, наверняка никогда не «сидел». Тюрьмы переполнены, в них много шума и насилия. Загоните сотни или даже тысячи людей с покалеченной психикой в маленькие бетонные отсеки, отберите у них их права и эмоциональные отдушины — и в лучшем случае получите самый настоящий адский монастырь.
Тем не менее есть и схожести. Заключённые отрезаны от мира; монахи тоже. Заключённые, как монахи, практически не имеют права голоса в своей повседневной жизни, так как тюрьмы и монастыри одинаково являются местами строгих режимов и жёстко установленных порядков. Монахам говорят, когда им вставать, когда медитировать, когда есть, когда работать, когда отдыхать. Заключённым указывают, когда вставать, как одеваться, когда покидать здание тюрьмы, когда и что есть, когда работать, когда развлекаться, когда и как пользоваться телефоном или получать письма, или встречаться с родственниками и друзьями. Им говорят, что они могут читать или какой фильм они могут смотреть; когда время отбоя. Монастыри — это места контролируемой простоты; тюрьмы — это места примитивного контроля.
Так что у монаха и заключённого есть что-то общее — ограниченность выбора. Разница в том, что для монаха эта ограниченность добровольна, тогда как для заключённого это причина его страданий. Монаха учат обращать свой взор вовнутрь в поисках свободы, а большинство заключённых считают, что свобода — это место, которое находится где угодно, только не там, где они сейчас.
Но свобода — это не место. Свобода — не результат личной программы или политической идеологии. Она не имеет никакого отношения к деньгам, славе или власти. Это не законное право или привилегия, и она не имеет отношения к религии. «Свобода не свободна», говорят любители хлёстких выражений, а я им отвечаю: «Ещё как свободна! На самом деле если и есть какая свобода, то только свободная».