И вот, когда тебе было восемь лет, я угодил за решётку, и твоя мама писала мне в записках, что ты был весь в меня: ходил как я, смеялся моим смехом, щурился моим прищуром. Но я вовсе не хотел, чтобы ты походил на меня; ты мне не нравился, я даже тебе завидовал. Но больше всего я надеялся, что ты будешь другим, что ты прорвёшься к свободе. Год за годом, с момента твоего последнего посещения, когда я уже больше от тебя ничего не слышал, я хотел, чтобы ты был свободным.
А вместо этого я узнаю, что ты стал принимать наркотики, бросил школу, забрался к кому-то в дом, и что тебя поймали. Позже, на испытательном сроке, тебя вновь поймали и посадили в тюрьму. Ты отбывал срок в пожарной команде, тебя досрочно освободили за хорошее поведение, ты нашёл квартиру и работу. Но на этом история обрывалась: я потерял тебя из виду, ничего не слышал о тебе от твоей сестры, ты куда-то пропал.
До настоящего времени. Теперь же ты
Вот что я написал однажды ночью: «Меня мучает совесть. Меня никогда не было рядом, когда ты нуждался во мне. Я был паршивым отцом».
Когда твоя сестра пришла меня навестить, она сказала мягко, но прямо: «Он умер, папа. Он умер, опухший от СПИДа, в грязной комнате в тюремном лазарете. Шанса выжить у него не было».
Она сказала, что попыталась добиться того, чтобы тебя освободили. Она всё устроила: адвоката, судебное слушание, хоспис в Санта-Барбаре, который был готов тебя принять. Но судья лишь посмеялся. «Ты схлопотал свои третий срок, — сказал он, — от двадцати пяти лет до пожизненного». Ты оказался там, где тебе было самое место.
У твоей сестры сейчас всё хорошо. Раньше ты её тоже преследовал, передвигал вещи в её доме, открывал и закрывал двери поздно ночью. Я сказал ей, что единственный способ освободить тебя — это освободиться самой, что, конечно, было лучшим советом и мне самому. Теперь ты больше к ней не приходишь. Возможно, это потому, что ты живёшь в её сердце, как и в моём. И подумать только, когда-то я хотел винить тебя или винить себя — в любом случае это бы только тебя умалило, сделало бы тебя меньше того, кто ты в
А кто ты на самом деле? Разве тебя определяет твой последний час; разве это мерило того, кто ты есть? У тебя не было ничего, я знаю: ни денег, ни имущества, ни семьи, которая была бы рядом. Действительно, особенно нечего терять. И поэтому ты предложил своё сердце. Ты сказал сестре, что любишь её. Ты молил её позаботиться о вашей матери. Ты попросил её простить отца за ту жизнь, которой он жил, но которой жить не хотел… Ты держал её за руку и улыбался.
Теперь я знаю намного меньше. Слова сами формируются в нечто осмысленное, и чаще всего я просто удивляюсь. Жизнь продолжает течь, и я или в потоке, или стою на берегу. В этом я не сомневаюсь. Наконец-то я отослал твои фотографии. Все, кроме одной — где ты стоишь лицом к фотокамере в своей футбольной куртке, старшеклассник, такой высокий и гордый. И эта улыбка — такая кривая и знакомая, с хитринкой, как будто бы ты собирался подмигнуть! Твоя сестра сказала, что на твоём смертном одре она спросила у тебя, куда, как ты думаешь, ты попадёшь после смерти, и ты ответил: «Никуда». Как ты был прав! А вот что она тебе написала на твой день рождения в прошлом месяце: «Ты сказал мне, что я гораздо красивее, чем то, что я вижу в зеркале. Тогда я не поняла, а сейчас понимаю. Было больно думать, что я больше тебя никогда не увижу. Кто бы мог подумать, что я буду видеть тебя всегда, что всё, что мне нужно будет сделать, — это посмотреть
И в этом, я знаю, и есть смысл твоего короткого жизненного пути: принести (пусть даже это и будет последним, что ты сделаешь в жизни) эту несравненную Любовь в это
Откуда ты знал?
Сдача «себя»
То, чему суждено произойти, произойдёт. Оставьте это Высшей Силе; вы не можете ни отказываться от чего-либо, ни удерживать что-либо по своему усмотрению.
Раньше мне часто снился сон, в котором происходило следующее: я сижу в самом конце пустого автобуса, который ведёт женщина, похожая на мою жену. Автобус несётся через какой-то город, так сильно раскачиваясь из стороны в сторону, что едва не задевает машины на дороге. Наконец, рядом с мостом, он едва вписывается в поворот и скользит, пока не останавливается, наполовину свесившись с обрыва, и там раскачивается, а я сижу, застывший от страха, поглядывая на дно каньона.