ЖИТЬ ВОСПРЕЩАЕТСЯ

– Листовку бы насчет «петушка», – не то советуясь, не то поручая, сказал мне «дядя Сергей». Прощаясь, он незаметно оставил в моей ладони две узенькие полоски чистой бумаги. Кто-то украдкой оторвал их от немецкой газеты и передал нам.

Фашисты боялись листовок. И попадись кто с этими полосками – ждали его допросы, пытки, расстрел…

Бумага жгла ладонь. А в голове звучала детская припевка: «Петушок, петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка»… Детство… Да было ли оно? Воспоминания оборвал выстрел. Кого-то убили, кого-то из нас.

Я написал на полосках: «Петушок» – наш враг. Дайте ему осесть на дно. Наша жизнь нужна Родине!»

Утром на дверях барака белела полоска бумаги. Но это была не моя листовка. И слова не те. И рука не та. Листовки видели на столбах, и в третьем и в шестом бараках там где-то висели и мои полоски, и люди читали их.

Через несколько дней я снова получил задание:

– Выступим еще раз против «петушка». Люди мрут, ухи.

– Сделаю, – ответил я, А сам не верил, что наши листовки помогут.

– Думаешь, дохлую лошадь подковываем? – угадав мои мысли, сказал «дядя Сергей», Капля камень долбит!

Когда листовки появились снова, немцы будто с цепи сорвались. Стали брать людей без разбора. Одних избивали других задабривали: старались нащупать организацию. А она получила сигналы: «Петушок» все прибывает! Действуйте!»

Передавал эти сообщения один наш товарищ – «Художник».

Да, я и забыл, что вы не знаете, о чем, собственно, идет речь. Сейчас объясню.

В концлагере фашисты положили «паек» такой, чтобы жилось недолго и умиралось не сразу. Двести граммов черствого черного хлеба с какими-то примесями. Два раза в день мутная похлебка-баланда. И больше ни крошки. Ни капли.

Мы страшно отощали. Стали шататься зубы, кровоточить десны. Мучили рези в желудке. Люди умирали десятками.

Вскоре мы разобрались, в чем дело. В баланду гитлеровцы засыпали какой-то порошок, по цвету и виду – ни дать ни взять цемент. А была это костная мука для подмешивания в корм курам-несушкам. Привозили ее в лагерь в больших бумажных мешках с яркой фабричной маркой – красным петухом.

С каждой неделей все круче и круче замешивалась баланда этим самым «петушком». Даже здоровый желудок не мог бы справиться с ним. Порошок камнем оседал в кишках. Спасения не было.

Мы старались разъяснить товарищам вред «петушка». Призывали съедать баланду не сразу, а давать «петушку» отстояться.

Наши призывы вроде бы действовали, пока люди ожидали раздачи баланды. А потом многими уже командовал голод…

Мешки с «петушком» выгружали узники. В этой команде и работал «Художник». По его совету разрывали мешки и рассыпали порошок. Нарочно затягивали разгрузку во время дождя.

Однажды после поверки нам сообщили, что «Художника» взяли. Пришлось переносить в другое место наш немудреный «арсенал» – чудом собранный пистолет, железный прут и штык. Жизнь пятерки, с которой был связан «Художннк», повисла на ниточке.

«Какой он человек? – с тревогой думал я. – Что если не выдержит пыток?»

И черт знает что лезло в голову. Сами понимаете…

Прошло несколько дней, неделя, и мы узнали, что «Художник» в «политабтайлунге»[25]. Там шла «обработка». Однажды, когда «Художника» волокли с допроса он выкрикнул прозвище доносчика.

Эстафета с именем предателя передавалась тем, кто должен был свершить и свершил возмездие.

Но вот что произошло потом.

Был март. Стояла по-настоящему весенняя погода. Даже обычные мучения пересчета легче переносились в такой теплый солнечный день.

Аппель очень затянулся. Немцы явно нервничали.

Красавчик Руди, палач с лицом ангела, прохаживался перед строем и все посматривал в сторону лагерной комендатуры.

Неясная, глухая тревога охватила нас. Печатая шаг, к плацу направилось отделение эсэсовцев. Они выстроились возле Руди. И тут мы увидели: из комендатуры вывели зверски избитого человека в окровавленных лохмотьях. Над левым карманом его робы был приколот кусок бумаги с отпечатанным на ней красным петухом. Человека поставили у стены. Руди через переводчика объявил, что «русскому дается последний шанс признаться и искупить свою тяжелую вину перед рейхом. Иначе он будет расстрелян перед строем своих камрадов».

Переводчик дважды повторил это, а узник молчал. На его распухшем лице едва виднелись глаза. Они жили, эти глаза, и, может быть, видели наше огромное полосат каре, безмолвно стоящее с непокрытыми головами под синим мартовским небом.

Потом Руди что-то выкрикнул, Узника привязали к кольцу в стене, Мы поняли, что произойдет. Здесь уже не раз бывало такое…

Вскинулись автоматы. Залп. Человек грузно повис дернулся – и затих.

Уходя с переклички, мы, как по команде, подтянулись держа равнение на расстрелянного.

В бараке «дядя Сергей» сказал мне, что это был наш «Художник».

После отбоя, в темноте, мне передали кусок жестко картона. Ощупав его, я догадался, что это такое. Я выждал, пока из трубы крематория вырвалась очереди вспышка пламени, и в ее красном неровном свете увидел, что держу пробитую пулями мишень. На ней запеклась кровь.

Мишень снял с «Художника» каш человек из «похоронной команды».