Житейские воззрения кота Мурра

Княгиня – вся боль и изнеможение – опустилась в кресло, подперла голову рукой и, глубоко опечаленная, произнесла почти про себя:

– За какой смертный грех небо так жестоко карает меня? Этот сын, обреченный на вечное младенчество, – и вот теперь Гедвига, моя Гедвига! – и княгиня погрузилась в горестные раздумья.

Между тем придворный врач с трудом заставил принцессу принять несколько капель какой-то целительной микстуры и позвал камеристок, которые унесли Гедвигу, по-прежнему пребывавшую в состоянии автоматизма, в ее комнату, предварительно получив от лейб-медика предписание при малейшей перемене, которая может произойти с принцессой, немедля позвать его к ней.

– Ваша светлость, – обратился лейб-медик к княгине, – невзирая на то что состояние принцессы может показаться в высшей степени странным и в высшей степени вызывающим опасения, я полагаю все же, что могу вас обнадежить, ибо оно, это состояние, вскоре пройдет, не оставя после себя ни малейших осложнений. Принцесса страдает тем совершенно особенным видом каталепсии, который во врачебной практике встречается настолько редко, что иным прославленным врачам ни разу в жизни не случалось наблюдать такого рода приступ. Посему я и в самом деле должен счесть себя воистину счастливым. – Тут лейб-медик запнулся.

– Ах, – с горечью молвила княгиня, – как не узнать по этим словам практического врача, которому нет никакого дела до безграничных мук, лишь бы только данный случай обогатил его ученые познания.

– Еще совсем недавно, – продолжал лейб-медик, пропуская мимо ушей упрек княгини, – я нашел в одной ученой книге пример удивительного состояния, совершенно подобного тому, в какое впала принцесса. Некая дама (так повествует мой автор) прибыла из Везуля в Безансон, чтобы заняться тяжбой. Особая важность этого предприятия, мысль, что проигрыш процесса – последняя, решающая ступень ощутительнейших превратностей, испытанных ею, – проигрыш, который должен был швырнуть ее самое и все ее семейство в пучину нищеты и бедствий, – эта мысль наполнила ее живой тревогой, возросшей до величайшей душевной экзальтации. Она проводила ночи без сна, почти ничего не ела, в церкви прихожане видели, как она совершенно вне себя падает на колени и молится, – одним словом, на разные лады проявлялось ее ненормальное состояние. В конце концов, однако, в тот самый день, когда должен был решиться ее процесс, ее поразил припадок, который присутствовавшие сочли апоплексическим ударом. Призванные врачи нашли эту даму неподвижной в кресле, с обращенными к небу пылающими глазами, немигающим, недвижным взором; руки ее были воздеты к небесам, ладони сложены, как для молитвы. Ее прежде печальное лицо теперь выглядело более цветущим, оно казалось веселее, как будто чуть даже радостнее, чем прежде, ее дыхание было нестесненным и равномерным, пульс мягким, медленным, хорошего наполнения, почти как у спокойно спящей. Ее конечности легко сгибались, и их без малейшего сопротивления нетрудно было привести в любые положения. Но в том-то и выражался недуг и невозможность обмануться в нем, что конечности ее сами по себе не выходили из положения, в которое они были приведены. Ей оттягивали подбородок вниз – рот открывался и так и оставался открытым. Ей поднимали одну руку, потом другую – они не падали вниз; их отводили за спину, поднимали их вверх, так что каждому было бы невозможно долго пребывать в этом положении, – и все-таки именно так это и происходило, руки оставались поднятыми. Можно было пригнуть туловище книзу – настолько, насколько это было угодно, – тело всегда оставалось в полнейшем равновесии. Она казалась совершенно бесчувственной – ее трясли, щипали, мучили ее, ставили ее ступни на раскаленную жаровню, кричали ей в уши, что она выиграет свой процесс, – все напрасно, она продолжала оставаться в бессознательном состоянии. Постепенно она начала сама приходить в себя, но лепетала нечто бессвязное. Наконец…

– Продолжайте, – велела княгиня, когда лейб-медик запнулся, – продолжайте, ни о чем не умалчивайте, пусть будет самое ужасное! Не правда ли? Дама впала в безумие!

– Достаточно, – продолжал лейб-медик, – достаточно прибавить, что чрезвычайно тяжелое состояние этой дамы продолжалось лишь четыре дня, что в Везуле, куда она вернулась, она совершенно оправилась и не ощущала более ни малейших коварных последствий своей тяжкой и необыкновенной болезни.

В то время как княгиня вновь погрузилась в мрачные размышления, лейб-медик многоречиво распространялся о врачебных средствах, какие он намерен применить, и в конце концов стал нагромождать такие высокоученые доводы, детали, тонкости, как будто он держал речь на некоем врачебном консилиуме перед опытнейшими коллегами.

– Что толку, – прервала наконец княгиня словоохотливого лейб-медика, – что толку во всех средствах, которые предлагает спекулятивная наука, когда благо, здоровье души находится под угрозой?

Лейб-медик помолчал несколько мгновений и затем продолжал: