– Не шутите, – проговорила Бенцон, – не шутите так горько, маэстро Абрагам, – светило, которое столь блистательно озаряло здесь все и вся, очень может, исчезая с нашего небосклона, быстро побледнеть и в конце концов вовсе закатиться навсегда. Престранные события, видимо, произойдут в этом уединенном семейном кружке, который жители одного маленького местечка и еще несколько десятков человек, сверх тех, что в нем обитают, привыкли называть двором. Поспешный отъезд страстно ожидавшегося жениха – опасное состояние Гедвиги! И в самом деле, все это должно было глубоко потрясти душу князя, если бы он не был совершенно бесчувственным человеком.
– Не всегда вы были такого мнения, госпожа советница, – прервал маэстро Абрагам речи советницы Бенцон.
– Я не понимаю вас, – сказала Бенцон презрительным тоном, бросив маэстро язвительный взгляд, и затем быстро отвернулась от него.
Князь Ириней, побуждаемый доверием, которое он питал к маэстро Абрагаму, и, более того, вынужденный признавать за ним бесспорное духовное и нравственное превосходство, отбросил в сторону какие бы то ни было сиятельные сомнения и колебания и в рыбачьей хижине выложил ему все, что было у него на сердце. Напротив, на все замечания советницы Бенцон касательно внушающих тревогу событий дня он никак не откликнулся, предпочел отмолчаться. Маэстро знал об этом, и поэтому его нисколько не удивляла явная раздражительность советницы, хотя он и дивился тому, что она, обычно такая холодная и замкнутая, не сумела лучше скрыть своего раздражения.
Но, конечно же, советница должна была чувствовать себя глубоко уязвленной тем, что монополия опеки над князем, которую она присвоила себе, вновь оказывается под угрозой, и к тому же еще в столь критическое, в столь роковое мгновение.
По причинам, которые, быть может, чуть позже гораздо более прояснятся, бракосочетание Гедвиги и принца Гектора было пламеннейшим желанием советницы. И вот теперь ей должно было казаться, что самое это бракосочетание поставлено на карту, поэтому она, конечно, полагала, что какое бы то ни было вмешательство третьего лица в столь интимные обстоятельства чревато опасностью и крайне нежелательно. Кроме того, она впервые чувствовала, что окружена необъяснимыми тайнами; впервые князь молчал; так могла ли она, привыкшая управлять всей игрой при этом фантасмагорическом, при этом почти что воображаемом дворе, не считать себя уязвленной глубочайшим образом?
Маэстро Абрагам знал, что разъяренной женщине нельзя противопоставить ничего лучшего, нежели непреоборимое спокойствие, посему он и не проронил ни словечка – шагал себе молча рядом с Бенцон, а та, углубившись в раздумье, направилась к тому самому мостику, который уже известен нашему благосклонному читателю. Опершись на перила, советница смотрела на далекие заросли, озаренные прощальным сиянием заходящего солнца.
– Прекрасный вечер, – сказала советница, не оборачиваясь.
– Бесспорно, – ответил маэстро Абрагам, – бесспорно, тихий, радостный, ясный, как ни в чем не повинная, ничем не смущенная душа.
– Месье Лисков, – продолжала советница, отказываясь от более доверительного «маэстро Абрагам», которое прежде было ее обычным обращением к органному мастеру, – вы не вините меня, мой дорогой маэстро, что я вынуждена ощутить себя больно задетой, когда князь внезапно делает своим доверенным только вас одного, только у вас просит совета в обстоятельствах, относительно которых многоопытная женщина способна подсказать наилучшее решение. Но нет, та мелочная обида, которую я не сумела скрыть, уже прошла. Меня вполне утешило то, что теперь, собственно говоря, нарушена только форма. Князю самому следовало сказать мне все то, что теперь пришлось узнать иным способом, и я и в самом деле могу лишь в высшей степени одобрить все, что вы, любезный маэстро, ему ответили. Я даже охотно признаюсь, что я совершила нечто, что, может быть, и не вполне похвально. Да будет мне извинением отнюдь не женское любопытство, а то глубочайшее участие во всем, что происходит в этом княжеском семействе. Да будет вам известно, маэстро, что я подслушала вас, весь ваш разговор с князем, и я расслышала все-все до последнего словечка.