Житейские воззрения кота Мурра

Я живо почувствовал истину в словах Муция. Я сознавал, что мне не было знакомо лишь самое слово филистер, однако мне был прекрасно знаком этот характер, так как мне уже встречались кое-какие филистеры, т. е. поганые коты, которых я презирал от всего сердца. Тем болезненней ощущал я поэтому заблуждение, сбитый с толку которым я мог угодить в категорию этих достойных презрения субъектов, и я решил во всем последовать совету Муция, чтобы таким образом, пожалуй, еще успеть стать дельным кошачьим буршем. Некий молодой человек рассказывал однажды моему маэстро о своем вероломном друге и определил этого последнего неким очень странным, непонятным мне выражением. Он назвал его напомаженным субъектом. И вот мне показалось, что прилагательное «напомаженный» чрезвычайно подходит для того, чтобы прибавлять его к существительному «филистер», и я стал расспрашивать своего друга Муция, что он думает на этот счет. Однако едва только я выговорил слово «напомаженный», как Муций вскочил с громким ликующим криком и, крепко обняв меня за шею, воскликнул: «Сын мой, теперь я вижу, что ты меня вполне понял, – о да, напомаженный филистер! Это презренное создание, которое противопоставляет себя благородному буршеству и которого мы везде, где его только найдем, должны будем травить до смерти. Да, друг Мурр, в тебе уже теперь есть внутреннее непогрешимое чувство всего благородного и великого, дай я вновь прижму тебя к этой груди, в которой бьется верное немецкое сердце», – и с этими словами друг Муций вновь обнял меня и объявил, что этой же ночью он намерен ввести меня в компанию буршей, мне следует только в полуночный час явиться на крышу, откуда он отведет меня на празднество, которое устраивает старшина котов, а именно – кот Пуфф.

Маэстро вошел в комнату. Я, как обычно, улегся рядом с ним, стал ласкаться, кататься по полу, дабы доказать ему свою дружбу. И Муций глядел на него довольным взглядом. После того как маэстро немножко почесал мне голову и шею, он оглядел комнату и, найдя в ней все в должном порядке, сказал: «Вот, вот, так и надо, так и надо! Вы беседовали и развлекались тихо и мирно, как это надлежит приличным, благовоспитанным людям. Стало быть, вы заслуживаете награды».

Маэстро подошел к дверям, ведущим в кухню, и мы, Муций и я, угадав его добрые намерения, побежали вслед за ним с радостным «мяу-мяу-мяу!». И в самом деле, маэстро отворил кухонный шкаф и извлек из него необглоданные кости нескольких молодых курочек, мясо которых он вчера съел. Известно, что мы, кошки, считаем куриные косточки тончайшими из деликатесов, какие только существуют на свете, и поэтому глаза Муция запылали ослепительным огнем, он повел хвостом с очаровательной змееподобностью и замурлыкал, когда маэстро поставил миску перед нами на пол. Отлично помня о напомаженном филистере, я оставил другу Муцию лучшие кусочки – шейки, пупочки, гузки, довольствуясь сам более грубыми костями ножек и крылышек. Когда мы разделались с курятиной, я хотел спросить друга Муция, могу ли я услужить ему чашкой сладкого молока. Однако, все еще держа перед глазами образ напомаженного филистера, я не проронил ни слова, и вместо этого вытащил чашку, которая, как мне известно, стояла под шкафом, и радушно пригласил Муция полакать вместе со мною, причем даже чокнулся с ним. Муций вылакал чашку дочиста, потом пожал мне лапу и сказал, заливаясь светлыми слезами: «Друг Мурр, ты живешь, как Лукулл, но разве ты не открыл мне твое верное, честное и благородное сердце, и, таким образом, тщетные мирские радости не увлекут тебя в трясину пошлейшего филистерства. Спасибо тебе, спасибо от всей души». Затем мы стали прощаться, завершив нашу встречу мощным и прямодушным германским лапопожатием, по доброму обычаю предков. Муций, безусловно, чтобы скрыть глубокое волнение, которое вызвало у него слезы, совершил прыжок и пулей вылетел в раскрытое окно, вскочив прямо на ближайшую примыкающую крышу. – Даже и меня, которого природа одарила из ряда вон выходящей прыгучей энергией, этот отважный прыжок привел в изумление, и я вновь восхвалил мое кошачье племя, состоявшее из прирожденных гимнастов, коим не нужны ни шесты для прыжков, ни шесты для лазания.

Впрочем, друг Муций дал мне также доказательство того, сколь часто за грубой, отталкивающей внешностью скрывается нежная, чувствительная душа.

Я возвратился в комнату к моему маэстро и забрался под печку. Здесь в уединении, обдумывая мой образ жизни до нынешнего дня, настроения моих последних дней, взвешивая, как жил и живу, я испугался при мысли, сколь близок я был к краю бездны, и друг Муций показался мне, невзирая на его взъерошенную шерсть, прекрасным ангелом-хранителем. Я должен вступить в новый мир, должен заполнить пустоту души своей, я должен сделаться другим котом, и сердце мое колотилось от боязливого и радостного ожидания.