Житейские воззрения кота Мурра

– Ну, еще мою любимую канцонетту! – так сказала Юлия и начала с сочинения на слова «Mi lagnero tacendo»[135] etc., соблазнявшие многих композиторов. И впрямь Крейслеру эта песня удалась больше, чем всем прочим. Сладостная боль пылкой любовной печали была выражена там в простой мелодии с такой правдой и силой, что любая чувствительная душа непременно должна была быть покорена ею. Юлия окончила играть, всецело погрузившись в воспоминания о Крейслере, взяла еще несколько разрозненных аккордов, которые казались отзвуком ее внутренних чувств. Тут дверь раскрылась, она взглянула туда, и прежде чем она успела встать, принц Гектор лежал у ее ноги и держал ее крепко, схватив за руки. Она громко вскрикнула от внезапного испуга, но принц стал заклинать ее ради Пречистой Девы и ради всех святых оставаться спокойной и подарить ему только две минуты лицезрения ее небесного облика, наслаждения ее словами. В выражениях яростнейшей страсти, которые ему могла внушить только лихорадка, он рассказал ей затем, что он поклоняется только ей одной, что мысль о бракосочетании с Гедвигой для него страшна, убийственна, что он поэтому хотел бежать, но вскоре, гонимый могуществом страсти, которая может исчезнуть только с его смертью, вернулся сюда лишь затем, чтобы видеть Юлию, говорить с ней, сказать ей, что только в ней одной вся его жизнь!

– Прочь, – крикнула Юлия в ужасающем душевном смятении, – прочь – вы убьете меня, принц!

– Никогда! – воскликнул принц, прижимая в любовном исступлении руки Юлии к своим губам. – Никогда, наступило мгновение, которое принесет мне любовь или смерть! Юлия! Дитя небес! Ты знаешь меня, можешь ли ты отвергнуть того, чьим блаженством ты являешься? Нет, ты любишь меня, Юлия, я знаю это, так скажи, что ты меня любишь, и все восторги небес отверзнутся для меня!

Сказав это, принц обнял Юлию, от ужаса и страха почти лишившуюся чувств, и пылко прижал ее к своей груди.

– О горе мне, – воскликнула она, но слова ее звучали глухо, – ужели надо мной никто не сжалится?

Тут сияние факелов озарило окна, и несколько голосов послышалось у дверей. Юлия ощутила, что на губах у нее запечатлен пылающий поцелуй, и принц поспешно скрылся.

Итак, совершенно вне себя, Юлия, как уже сказано, бросилась навстречу матери, и та с ужасом узнала о том, что здесь произошло. Она начала с того, что стала утешать бедную Юлию как только могла и уверять ее, что она непременно вытащит принца, к его стыду, из того тайника, в котором он прячется.

– О, – сказала Юлия, – не делай этого, матушка, я погибну, если князь или Гедвига узнают! – Она, всхлипывая, упала на грудь матери, пряча свое лицо.

– Ты права, – сказала советница, – ты права, мое милое доброе дитя, никто пока не должен знать, ни даже подозревать, что принц находится здесь, что он подстерегает тебя, о милая, простодушная Юлия! Те, которые участвуют в заговоре, вынуждены молчать. Ибо то, что здесь есть такие, которые в сговоре с принцем, в этом не может быть ни малейшего сомнения, так как в противном случае он не смог бы ни оставаться незамеченным здесь, в Зигхартсхофе, ни прокрасться к нам в дом! Я решительно не могу понять, как это принц ухитрился бежать из нашего дома, не встретившись со мной и с Фридрихом, который освещал мне путь?! Старого Георга мы нашли в глубоком неестественном сне, но где же Нанни?

– О горе мне, – шептала Юлия, – горе мне, что она захворала и мне пришлось ее отослать!

– Быть может, – сказала Бенцон, – быть может, я смогу стать ее лекарем. – И она резко толкнула дверь в соседнюю комнату. Там стояла Нанни, вполне одетая, она подслушивала и теперь от страха и ужаса упала наземь к ногам советницы Бенцон.

Нескольких вопросов, которые задала ей Бенцон, оказалось довольно, чтобы дознаться, что принц, подкупив старого кастеллана, которого все считали таким верным и надежным…