Житие Дон Кихота и Санчо

В наши дни Санчо разбирается в звуках, может сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет, но лишь при дневном свете и при виде этих самых молотов; ночью же он дрожит от страха и никак ему не отважиться на единоборство с шестью великанами, с каждым по очереди либо со всеми вместе; а Дон Кихот и в наши дни отваживается на единоборстбо с великанами, ни днем не дрогнет, ни ночью; но в звуках не разбирается, и ему не сообразить, какие производятся валяльными молотами, а какие нет. Настанет день, когда Рыцарь и оруженосец станут во всем едины или, вернее, когда Санчо кихотизируется, а Дон Кихоту санчизироваться незачем; и тогда не будет им страшно, и сумеют они опознать любые звуки и днем и ночью, и отважатся на единоборство и с великанами, и с валяльными молотами. Но издеваться над Рыцарем и верить в то, что главное в жизни разбираться в звуках, — не та дорога, которая к этому приведет. Нет, одна только наука, при всей глубине ее и высоких целях, не может быть искупительницей жизни.

Глава XXI

в которой рассказывается о великом приключении и завоевании драгоценного шлема Мамбрина, равно как и о других происшествиях, случившихся с нашим непобедимым Рыцарем

После того Дон Кихот завладел шлемом Мамбрина, а Санчо обменял, в знак победы, сбрую своего Серого на сбрую цирюльничьего ослика, которая была много лучше, они «позавтракали остатками припасов, захваченных Санчо в обозе ночной процессии». А затем «двинулись в том направлении, какое избрал Росинант, воле которого подчинилась не только воля его хозяина, но и осла, по–братски и по–приятельски всюду шедшего за ним следом», и по дороге Санчо стал сетовать на то, как мало проку и прибыли от приключений. И, рассуждая об этом предмете, выказал глубокое понимание сути героизма своего господина, когда стал упрашивать его отказаться от поисков приключений «на перекрестках дорог и в местах пустынных, где всех ваших побед и опасных подвигов все равно никто не увидит и не отметит: так они и останутся похороненными в вечном забвении, в великий ущерб и их высокому достоинству, и благим намерениям вашей милости», — так он сказал и призвал своего господина поступить на службу к какому-нибудь императору, при дворе которого, конечно, найдется кто-нибудь, «кто запишет на бумаге все деяния» Рыцаря, «чтобы память о них сохранилась вечно». И добавил, ибо безумие Дон Кихота уже передалось и ему: «О своих деяниях я не говорю, ибо они никогда не выйдут за пределы должности оруженосца; хотя должен вам сказать, что ежели бы существовал такой рыцарский обычай записывать подвиги оруженосцев, так, смею вас уверить, и мои заняли бы не последнее место».

Что с тобою, Санчо? И ты туда же — задумал увековечить имя свое и славу? Тоже влюбился в Дульсинею, сам того не ведая? В твоей жизни не было Альдонсы Лоренсо, в которой заключалась бы для тебя любовь к бессмертию; в твоей жизни не было любовных историй, в которых возможно — или невозможно — было бы исповедаться; дожив до соответствующего возраста, ты с благословения священника ввел к себе в дом Хуану Гутьеррес, дабы помогала тебе в трудах и была матерью твоих детей; но вот ты служишь Дон Кихоту, оставил ради него жену и детей — и уже начал кихо- тизироваться.

По ходу этой беседы, объясняя, каким образом мог бы он жениться на королевской дочери, Дон Кихот сказал: «Теперь нам остается только разузнать, какой христианский или языческий король ведет войну и имеет красавицу дочь. Но об этом у нас еще будет время подумать, ибо, как я тебе сказал, прежде чем отправиться ко двору, мы должны прославиться в других местах»; и возникает впечатление, что слава нужна ему не как цель, а как средство; но при всем том можно и должно утверждать, что наш Рыцарь не изменил бы Дульсинее ни ради красоты самой распрекрасной королевской дочери, ни ради всех богатств ее могущественного отца. А далее идальго наш усомнился в том, что король соизволит принять его в зятья, поскольку он, Дон Кихот, не принадлежит к королевскому роду и не является даже «троюродным братом императора», и высказал опасение, как бы из-за этого изъяна ему не потерять награды, которую он заслужил за доблестные деяния. «Правда, — добавил он, — я из старинного и известного дворянского рода, имею землю и владение и могу за обиды требовать пятьсот суэльдо, и возможно даже, что мудрец, который напишет мою историю, так подробно установит мое родство и происхождение, что я окажусь внуком короля в пятом или шестом колене»; а затем он объяснил Санчо, что на свете есть две разновидности знатных родов: одни перестали быть тем, кем были, а другие стали тем, кем никогда не были.