Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

И впрямь, самый верный и действенный путь — это путь святого. Иньиго Лойола в детстве, как я уже говорил, ссылаясь на падре Риваденейру, тоже был великим любителем рыцарских романов и стремился «снискать себе имя человека храброго, человека чести и воинской славы» («Житие», книга II, глава II). Но читал он и другие книги и «порешил изменить свою жизнь, и направил ход своих мыслей к более верной и надежной пристани, чем до этого, и распустил ткань, которую соткал было, и распутал ложь и обманы, порожденные его тщеславием» (книга II, глава II). Уж не было ли у нашего Иньиго какой‑нибудь Альдонсы, по которой воздыхал он все годы и которая привела его к святой жизни, после того как он повредил себе ногу?²⁰⁷

Поистине неизмерима глубина и поистине возвышенна печаль, пронизывающая описание встречи Дон Кихота с четырьмя изваяниями святых рыцарей, странствовавших во имя Господне! Наш Рыцарь счел эту встречу благим предзнаменованием, и впрямь она предвещала ему, что близок час его выздоровления и смерти! Вскоре после того как улучшится его судьба и окрепнет разум, он направит свои шаги по лучшему пути, по пути, ведущему к смерти.

Поистине неизмеримая глубина! Разве кто‑нибудь из нас, следующий или желающий следовать в чем‑то за Дон Кихотом, не испытал подобного? Печальный привкус торжества не что иное, как разочарование. Нет, ты совершил не то. Содеянное либо сказанное тобою не заслуживало рукоплесканий, которыми тебя наградили. Ты возвращаешься домой и остаешься один, и, не сняв одежды, бросаешься на кровать и даешь волю воображению, а оно парит в пустоте. Мысли рассеиваются, образы расплываются, тебя охватывает великое уныние. Нет, не то. Ты не хотел содеять то, что содеял, сказать то, что сказал, и тебе рукоплескали за то, что не было твоим. И вот приходит твоя жена, исполненная нежности, и, видя тебя на постели, спрашивает, что с тобой, что происходит, что беспокоит, а ты досадливо отделываешься от нее, ответив, быть может, сухо и жестко: «Оставь меня в покое!» И ты не в ладу с собой и с миром. А недруги твои думают, будто ты опьянен победой, когда в действительности ты печален, подавлен, совершенно подавлен. Ты сам себе противен, ты не можешь повернуть назад, не можешь вернуться в прошлое и сказать тем, кто собирался слушать тебя: «Все это ложь, я даже не знаю, что скажу, здесь мы обманываем себя; я собираюсь участвовать в спектакле; разойдемся же по домам и посмотрим, улучшится ли наша Судьба, укрепится ли наш разум».

Читатель, несомненно, заметит, что я пишу эти строки в приступе уныния. Так оно и есть. Уже ночь, я выступал днем публично, и в ушах у меня все еще отдаются убогим эхом аплодисменты. Слышатся мне и упреки, и я говорю себе: упрекающие правы. Они правы: обыкновенная ярмарка; они правы: я превращаюсь в клоуна, скомороха, в профессионального болтуна. И даже моя искренность, эта искренность, которой я так хвастался, превращается у меня в тривиальную риторику. Не лучше ли мне укрыться дома на какой‑то срок, помолчать, подождать? Но разве это осуществимо? Смогу. ли я продержаться хоть до завтра? Не трусливо ли дезертировать? Разве мое слово не идет кому‑то на пользу, хотя меня оно огорчает и тревожит? А голос, что говорит мне: «Молчи, комедиант!»? Голос ли это ангела Божия или голос демона–искусителя? О Боже, Ты знаешь, я отдаю Тебе на суд и хвалы, и порицания; мне неведомо, куда и какими путями Ты ведешь меня; Тебе ведомо: если кто‑то порицает меня, то сам я сужу себя строже, чем они; Ты, Господи, знаешь истину, Ты один; улучши же мою судьбу и укрепи мой разум, посмотрим, направлю ли я свои стопы по лучшему, чем теперь, пути!

«Я не знаю, что я завоевываю своими трудами», — говорю я вместе с Дон Кихотом. А Дон Кихоту пришлось сказать это в один из тех моментов, когда душа его ощутила дуновение крыл таинственного ангела, в момент смятения. Потому что бывают мгновения, неизвестно как и откуда возникающие, когда вдруг и в самую неподходящую минуту нами овладевает чувство нашей смертности, захватывающее нас врасплох, когда мы беззаботны. Чем сильнее я захвачен городской суетой и житейскими делами, увлечен празднеством либо приятной болтовней, тем неожиданнее ощущение, что надо мной взмахнула крылами смерть. Не смерть, а нечто страшное, ощущение распада, беспредельной тоски. И эта тоска, вырывая нас из познания кажущегося, стремительно несет нас к подлинному познанию вещей.