Житие Дон Кихота и Санчо по Мигелю де Сервантесу Сааведре, объяснённое и комментированное Мигелем де Унамуно

— Заметь себе, Санчо, — возразил Дон Кихот, — что существует два рода красоты: одна красота духовная, другая телесная; духовная красота сказывается и проявляется в разуме, в добродетели, в хорошем поведении, в щедрости и благовоспитанности, — а все эти свойства могут присутствовать и совмещаться в человеке некрасивом; и когда взор устремляется на эту красоту, а не на телесную, то зарождается любовь пылкая и упорная. Я и сам вижу, Санчо, что я некрасив; но я знаю и то, что я не урод; а достаточно быть человеку не чудовищем, чтобы его могли сильно полюбить, если только он обладает названными мною душевными качествами» (глава LVIII части второй).

Будь Дон Кихот более пытливым исследователем, он сослался бы на то, что красота является отражением доброты, и мог бы привести в свою пользу больше доказательств, из числа тех, что заключены в женском афоризме: «Медведь и мужчина в одном схожи: чем неприглядней, тем пригожей».

Все различают красоту поведения и внутреннюю красоту; все говорят о пошлости красивых лиц и о привлекательности лиц безобразных. И так уж случается, что во вкусах всех людей традиционное представление о красоте борется с тем, что только еще формируется. Потому что прекрасное, являясь непосредственным проявлением и сутью доброты, отличается от нее. Существует традиционная человеческая красота, которая проявляется в атлетическом теле, выражается в доброте человека, обладающего даром речи и мысли, варвара — борца за существование, дикаря, недавно облекшегося в одежды; с другой стороны, формируется представление об иной человеческой красоте, которая раскрывается в доброте общественного и рационального существа, блистающего интеллектом. Какой‑нибудь последователь Спенсера¹¹ сказал бы, что, подобно тому как воинствующие сообщества, основанные на соперничестве и своеобразных обычаях, выработали определенный тип человеческой красоты, его создадут и индустриальные сообщества, основанные на сотрудничестве и справедливости.

Вся история рода людского не что иное, как долгая и печальная борьба за приспособление Человечества и Природы друг к другу, подобно истории каждого человека, представляющей собой жестокое поле битвы между духом и миром, который его окружает; и по мере того как дух, проникая в мир, обогащается им, они переплетаются между собой и формируют друг друга, а тело все более становится не облачением из плоти, а выражением духа. Возможно, наступит день, когда самое прекрасное тело станет вместилищем самой прекрасной души.

«Физиогномика есть единственная наука, являющаяся базой для других, потому что мы знаем только лицо вещей», — учил Лафатер.^12 Пока еще это не так. Но, может быть, так будет, поскольку человек соткан из противоречий и постоянно находится в борьбе, а его лицо только часть его самого — но очень небольшая часть, и по его лицу не дано узнать его душу. Вид бывает обманчив, и какие ужасные трагедии, поистине эсхиловские, рождает ложь обманчивых лиц!

Поскольку тело еще не превратилось в облачение, сквозь которое просвечивает душа, еще не сформировалась и будущая человеческая красота и продолжает главенствовать красота «двуногого без перьев».¹³

Но нужно верить художественным чутьем, как в эстетическую догму, что каждый глубокий и особенный характер, прочно утвердившийся на своей духовной основе, живет в полнейшем соответствии со своей плотской туникой, подгоняя ее под свои очертания.

Черты лица — нечто данное, возможно передающееся по наследству; длительное страдание оставляет след на лице, добродетель украшает его, а порок уродует. Как говорят у нас в Испании, лицо — зеркало души, каков в колыбельку, таков и в могилку, и не всяк монах, на ком клобук.

По мере того как человек делается более гармоничным, более совершенным, то есть законченным, созданием, по мере того как он все лучше приспосабливается к среде, в которой живет, все более приноравливается к ней, лицо его все более становится зеркалом души. Потому что лицо, отражая вековой результат взаимных действия и противодействия субъекта и среды, получает черты свои в наследство от различных и даже не совместимых между собой предков, с одной стороны, а с другой — приобретает эти черты в процессе жизни; в конце концов лицо подчинится душе, и выражение лица станет правдивым, когда переплетутся и будут в полном согласии субъект и среда, которая его окружает.

«Человек, который походил бы на самого себя и больше, и меньше всего, — говорил Лафатер, — нрав которого, и постоянный, и неровный, был бы и проще, и переменчивее одновременно; человек, который при всей своей живой и деятельной натуре был бы в ладу с самим собой и отдельные черты которого, самые подвижные, никогда бы не утрачивали твердости, отличающей его характер в целом, — такой человек да будет для вас священен».