Житие маррана

А Лима кипит ликованием: начинается шествие Зеленого Креста, к которому примыкают монахи всех орденов, миссионеры, светские и церковные власти, а также знатные горожане. Торговцы, ремесленники, бакалавры, студенты, женщины заполняют улицы, балконы и даже крыши. Музыканты исполняют торжественные гимны. Секретарь старательно фиксирует происходящее: «Столь значимое событие, — пишет он, — пробуждает в людях благоговение перед святой инквизицией». Шествие движется к площади Пласа-де-Армас и огибает трибуны — к началу аутодафе они заполнятся до отказа. Хор затягивает Hoc signum Crucis[103]; у помоста, где будут стоять осужденные, зажигают фонари.

140

Франсиско снова начинает голодовку, однако теперь время работает против него. Несколько дней узник не берет в рот ни крошки, становится слабым и сонным — но и только. Монах и тюремные слуги так ласково уговаривают упрямца съесть хоть кусочек, словно он не жалкий вероотступник, а какой-нибудь вельможа. За годы, проведенные в заточении, слух его изрядно притупился, и это к лучшему — Франсиско делает вид, что не слышит слезных просьб доминиканца, и лишь однажды не выдерживает и с досадой бросает: «Я же не заставляю вас отказываться от христианской веры, так, пожалуйста, дайте мне умереть иудеем! Не утруждайте себя, не мучайтесь понапрасну, хватит слов!»

Монах не может одержать слез. Как же, как пробить эту броню?! Мальдонадо да Сильва превратился в ходячий труп, а гордости по-прежнему хоть отбавляй. И откуда что берется! Щеки запали, глаза провалились в черные глазницы, седые волосы обрамляют блестящий купол лба, белая борода ниспадает на грудь. Бескровные тонкие губы постоянно шевелятся, точно шепчут молитвы. Жаль только, что слова продиктованы мертвым законом Моисеевым, ведущим к погибели. Встряхнуть бы несчастного, как корзину, высыпать мусор, наполнить золотом истинной веры! Но нет — в сердце грешника угнездился дьявол. Доминиканец боится признаться самому себе, что привязался к заключенному и не хочет отдавать его на съедение пламени. Они провели вместе долгие часы, беседуя на разные темы, и осужденный проявил себя человеком в высшей степени образованным и разумным. Мальдонадо да Сильва рассказывал о своей семье с большой нежностью. Видимо, в некоторые уголки этой смятенной души лукавый не пробрался, и у монаха вновь появлялась слабая надежда вернуть блудного сына в лоно церкви. Однако едва речь заходила о его распроклятых предках, Мальдонадо да Сильва упирался, будто одичалый осел, и с тонких губ срывались дерзкие, бьющие наотмашь слова.

А Франсиско боится одного: дрогнуть в последний момент. В их семье инквизиция сломила всех — отца и брата пытками, мать и сестер непосильными скорбями. Разумеется, и его не оставят в покое до самого конца. Пока палач не подожжет солому, обложенную дровами, инквизиторы будут кричать: «Покайся!», «Спасай свою душу!», ведь они не привыкли проигрывать.

Кто-то трясет его за плечо. Неужели задремал? Огонь факелов лижет низкий потолок, разгоняет темноту. Франсиско, простертому на койке, кажется, будто вокруг собралась толпа. Он с трудом приподнимается, растерянно моргает. И правда, в крошечную камеру набились солдаты с алебардами, священники с крестами. В углу жмется знакомый монах-доминиканец — бедняга выглядит совершенно измотанным. Внезапно все они расступаются и, тесня друг друга, пропускают кого-то. Франсиско протирает гноящиеся глаза, а когда отнимает руки от лица, видит прямо перед собой неумолимого судью Андреса Хуана Гайтана. Узник отодвигается к стене и поджимает ноги. Надо бы встать, но сил нет, да и места тоже.

Инквизитор, стараясь не смотреть на осужденного, разворачивает какой-то свиток и торжествующе, с расстановкой зачитывает приговор. Франсиско сидит не шелохнувшись. Молчит, не перебивает, не просит о пощаде, только хочет поймать взгляд Гайтана, однако тот не отрывает глаз от текста. А закончив, тут же разворачивается и проталкивается к выходу, не удостоив жертву ни единым взором. Но у двери останавливается и что-то тихо говорит на ухо доминиканцу.

Следом за инквизитором выходят и остальные, снова воцаряется тишина. Франсиско шепчет:

— Господи, Боже мой! Началось.