Житие маррана

Приготовления к аутодафе сложны и хлопотны. В первую очередь, согласно протоколу, следует известить вице-короля Перу, графа де Чинчона. Эту почетную обязанность поручают прокурору инквизиции, который спешит во дворец и торжественно объявляет, что церемония состоится 23 января 1639 года на площади Пласа-де-Армас «во славу истинной католической веры и ради искоренения ересей». Вице-король в свою очередь направляет трибуналу благодарность и выражает «глубокое удовлетворение по поводу долгожданного завершения столь важного дела». Затем надо уведомить городской и церковный советы, университет Сан-Маркос, Торговый суд и прочие учреждения. Прежде чем оповестить об аутодафе горожан, инквизиторы сажают под замок всех негров, находящихся у них на службе, чтобы они не сообщили заключенным о предстоящем событии и тем самым не вызвали беспорядков[101].

Однако же возникает досадная заминка, причем по совершенно нелепой причине: дверь внутренней часовни дворца инквизиции решили украсить бронзовыми гвоздями. Стук молотков разносится по тюремным лабиринтам, предвещая недоброе. Из камеры в камеру летит тревожная весть: где-то поблизости строят эшафот. Среди узников начинается паника, одни срочно отказываются от своих показаний, другие в отчаянии спешат оклеветать исконных христиан, надеясь, что судьи не справятся с новым потоком подозреваемых и отпустят всех. Но трибунал настроен решительно: дату аутодафе не переносить и воздать по заслугам каждому. Инквизиторы трудятся не покладая рук.

139

Зажимая нос рукавом облачения, монах входит в зловонную камеру Франсиско, чтобы очередной раз попытаться уговорить осужденного покаяться. Пробыв там какое-то время, он возвращается и сообщает, что Мальдонадо да Сильва снова просит созвать заседание с участием квалификаторов из Общества Иисуса. Похоже, предчувствуя неминуемый конец, злостный упрямец все-таки решил сдаться.

— Неужели обещает отречься? — спрашивает Кастро дель Кастильо.

Доминиканец говорит, что узника терзают сомнения, и, если их удастся разрешить, он, возможно, вернется к истинной вере.

— Знакомая песенка, — качает головой Гайтан. — Хитрец просто хочет добиться отсрочки.

Инквизиторы отвечают отказом, однако через несколько дней монах опять передает им настойчивую просьбу заключенного. Кастро дель Кастильо листает дело и говорит, что, пойди судьи навстречу Мальдонадо да Сильве, следующий диспут стал бы тринадцатым по счету, а это уже слишком даже для долготерпеливого трибунала.

— Ну да, — вымученно улыбается усталый доминиканец, — подходящее число для благих перемен.

Судьи берут несколько дней на раздумье, а затем двумя голосами против одного все-таки решают призвать советников-иезуитов во главе с Андресом Эрнандесом. Тюремный смотритель и пара стражников вводят заключенного в торжественный зал с потолком, набранным из тридцати трех тысяч плашек, под которым еще недавно стояла Исабель Отаньес, подавленная и растерянная. Тощие запястья и щиколотки узника, как и положено, скованы кандалами. Он похож на Иисуса, снятого с креста: нос заострился, губы побелели, глаза потускнели, волосы блеклыми прядями струятся на плечи. От былой надменности, казалось бы, не осталось и следа.

Ему позволяют сесть, но затем снова велят подняться. Известное дело, сначала надо произнести клятву. Судьи и секретарь замирают в ожидании. Увы, Франсиско глубоко разочаровывает их и по своему обыкновению клянется Богом Всемогущим. Гайтан бросает испепеляющий взгляд на коллег, поддавшихся на очередную уловку. Маньоска раздраженно приказывает заключенному изложить свои сомнения. Иезуиты напряженно вытягивают шеи.

Узник делает глубокий вдох, силясь придать голосу звучность, и смиренным, почти заискивающим тоном начинает говорить возмутительные дерзости:

— Не кажется ли вам, достопочтенные судьи, что высокомерное стремление навязать всему миру одну и ту же истину лишено смысла?

Вконец истощенный и с виду кроткий узник произносит речь, от которой содрогаются даже стены.

— Возможно, великая истина, превосходящая человеческое разумение, дробится на множество истин, хоть с трудом, но все же доступных пониманию простых смертных. Абсолютная истина так бездонна, так загадочна, что мы способны воспринять ее лишь частично, и восприятие это обусловлено нашим происхождением и нашими верованиями. А они у разных людей разные. Почему, для чего? Не для того ли, чтобы мы были скромнее и ощущали, что нам не по силам объять необъятное? И может статься. наши точки зрения лишь кажутся непримиримыми, а на самом деле отражают отдельные грани Великого сущего, неподвластного разуму. Какой же вклад в постижение великой истины делаете вы, подменяя частью целое, возводя в абсолют свои убеждения — пусть привычные, пусть любимые?

Судьи и ученые не знают, как быть: считать услышанное очередной ересью или же бредовым мудрствованием осужденного?

А Франсиско меж тем спокойно продолжает:

— Искра Божья горит в сердце каждого человека. Не люди ее зажгли, не им и гасить. Моя вера столь же драгоценна для меня, как ваша — для вас.