Житие маррана

Семье прислуживала чета чернокожих рабов, Луис и Каталина. Столь немногочисленная челядь свидетельствовала о том, что хозяева, в отличие от соседей, достатком похвастаться не могут. Дон Диего купил их на невольничьем рынке почти за бесценок: Луис сильно хромал, поскольку когда-то при попытке к бегству был ранен в бедро, а у Каталины недоставало глаза. Обоих еще детьми вывезли из Анголы. Они с грехом пополам говорили по-испански, но пересыпали речь гортанными восклицаниями на родном языке. Крещенные против воли и названные христианскими именами, слуги втайне продолжали молиться милым их сердцу богам. Из челюсти осла и овечьей косточки хромоногий Луис смастерил музыкальный инструмент, из которого, водя костью по ослиным зубам, извлекал зажигательные ритмы, аккомпанируя своим мелодичным напевам. А кривая Каталина прихлопывала в такт ладонями, нецеломудренно приплясывала и с закрытым ртом подпевала.

Врач сразу отметил природную сметливость Луиса, который утверждал, что происходит из рода колдунов, и научил его ассистировать во время операций. Это вызвало скандал в Ибатине, полном предрассудков. Хотя некоторые негры и мулаты работали цирюльниками[4] и имели разрешение отворять кровь, им все же не позволялось вправлять переломы, дренировать абсцессы и прижигать раны. Также дон Диего вверил своему рабу хирургические инструменты. Хромота не мешала Луису следовать за хозяином по улицам городка и его каменистым окрестностям, таща на плече укладку со щипцами, скальпелями, присыпками, мазями и бинтами.

Дон Диего завел привычку отдыхать в саду на плетеном стуле, наслаждаясь вечерней прохладой. В годы тяжких испытаний Франсиско часто воскрешал в памяти эту картину: отец располагался в тени апельсиновых деревьев; вокруг него, наделенного несравненным даром рассказчика, мигом собирался тесный кружок очарованных слушателей. Едва он начинал какую-нибудь историю, все так и замирали, казалось, даже птицы переставали ворошиться в ветвях. А историй дон Диего знал несметное множество — о героях и рыцарях, о пророках и святых.

В один прекрасный день кто-то в шутку назвал апельсиновый сад академией[5]. Ирония ничуть не задела врача. Мало того: дабы не показаться сконфуженным, он заявил, что отныне под деревьями будет проходить систематическое обучение домочадцев, поскольку отрывочными знаниями довольствоваться негоже. Дон Диего уговорил приветливого, худого как щепка монаха Исидро Миранду, с которым успел обменяться семейными тайнами, давать уроки домочадцам, поскольку изучать что-либо помимо катехизиса означало перейти опасную черту.

Отец семейства установил в саду стол из рожкового дерева, а вокруг него скамьи. Кроткий монах предложил заняться предметами квадривиума: грамматикой, географией, арифметикой и историей[6]. Голос брата Исидро звучал так сердечно и убедительно, что просто заслушаешься. Но взгляд выпученных глаз, слишком больших для костлявого лица, выражал не то изумление, не то испуг.

Учениками домашней школы стали Альдонса (которая с помощью мужа уже освоила чтение и письмо), четверо детей, а также Лукас Гранерос, друг юного Диего, и трое добрых соседей. Альдонса, хоть и происходила из довольно знатного рода, с юности только и умела что прясть, ткать, шить да вышивать.

— В знании заключена огромная сила, — не уставал повторять дон Диего, обращаясь к этой разношерстной компании. — Оно дарует необычную мощь, с ней не сравнятся ни кулаки, ни сталь, ни порох. Тот, кто обладает знаниями, обладает властью.

Брат Антонио Луке, строгий настоятель монастыря мерседариев[7], когда-то подаривший им саженцы апельсиновых деревьев, придерживался на сей счет иного мнения. Луке был суровым священником, доверенным лицом инквизиции[8].

С ядовитой вежливостью монах возразил:

— Знание — удел гордецов. Человек был изгнан из рая именно за то, что возжаждал знаний. — Каждое его слово буквально сочилось желчью.

Об академии в апельсиновом саду Антонио Луке отозвался уничижительно:

— Что еще за вычуры!

И, словно этого было недостаточно, добавил:

— Глупо обучать все семейство. С женщин довольно рукоделия и катехизиса.

Диего Нуньес да Сильва слушал настоятеля молча, прикрыв веки и смиренно потупившись, ибо знал, как опасно прекословить служителю инквизиции. Низенький угрюмый монах буравил собеседника злобными глазками. Врач же был статным мужчиной и взгляд имел мягкий. Нет, он не возражал, однако и школу свою закрывать не собирался. Сказал только, что поразмыслит над словами святого отца. Но брата Исидро не уволил, часы занятий не сократил и жену с дочерьми от учебы отстранять не стал.