Житие маррана

— Но нам нужны деньги, — проговорила она с мольбой в голосе. — Мне семью нечем кормить. У меня на руках четверо детей. Только поэтому я и хотела продать…

— Мы что-нибудь придумаем. — Брат Бартоломе допил шоколад, смачно облизал изнутри края чашки и поставил ее на стол.

— Не знаю, что тут можно придумать, просто не представляю. — Тыльной стороной руки Альдонса отерла испарину, выступившую на лбу.

— Ладно, пока никому о них не говори. Так книги в сундуке?

— Да, да.

Монах наклонил свою огромную голову к самому уху женщины и прошептал:

— Следует подождать подходящего момента.

Какого такого момента? Альдонса ничего не понимала. Доминиканец пояснил:

— Подходящего момента, чтобы сбыть книги с рук. Или просто отдать, пожертвовать, обменять на что-то. Осторожно, чтобы никому не навредить.

— Неплохо было бы что-то за них выручить, — жалобно произнесла Альдонса.

— А что? Сколько? Пять монет, десять, двадцать? Разве ты умеешь торговаться? Ничего, я тебе помогу. Вы ведь со мной согласны? — обратился комиссар к брату Исидро, застав того врасплох своим вопросом.

Монах вздрогнул, и его глаза, как всегда в минуты испуга, выкатились из орбит и полезли на лоб.

— Разумеется!

Женщина взяла со стола пустую чашку и отнесла на кухню. Необходимо было заняться каким-то будничным делом — от этого монаха просто голова шла кругом. В кухне она принялась яростно щипать себя за руки: пусть страдает плоть, раз душа не может терпеливо сносить испытания. С физической болью справляться проще, и слезы от нее не такие горькие. Поплакав, Альдонса почувствовала облегчение и вернулась в гостиную.

Комиссар подождал, пока она сядет за стол, и насупился, приготовившись открыть какую-то важную тайну.

— Альдонса, я пришел, чтобы наставить тебя на путь истинный.

Несчастная испуганно сжалась, как зверек, настигнутый охотником.

— Падре, я всегда была доброй католичкой…

— Вне всякого сомнения. Но Господь решил испытать тебя. Он всегда подвергает испытаниям лучших, это свидетельство Его великой милости. Так радуйся же: ты — одна из избранных. И не забывай, ты исконная христианка, в твоих жилах нет ни капли нечистой крови. — Тут доминиканец метнул взгляд на брата Исидро, который немедленно сделал вид, будто внимательно рассматривает деревянное распятие, висевшее у него на шее. — Так вот, дочь моя… Чем сильнее Бог любит своих верных рабов, тем строже с них спрашивает.

Альдонса сидела, подперев кулаками подбородок. Лицо ее выражало глубокую скорбь. А брат Бартоломе продолжал:

— Ты что же, не понимаешь? Ничего сложного в этом нет: только самые достойные способны всё вытерпеть и не отречься; только они своими страданиями славят Господа. Нечестивцам страдание неведомо, они богохульствуют, хитростью пытаясь его избежать. Дорогая Альдонса, ты избрана Богом. Потому с тобой и стряслось… то, что стряслось.

Из глаз женщины закапали слезы. Брат Бартоломе глубоко вздохнул, оперся ручищами о колени и встал. Кот сполз на пол и нахально прошелся по карте, разложенной на полу. Франсиско испытал острое желание выдрать зверюге усы. Брат Исидро и Альдонса тоже поднялись. Монахи удалились, и в доме вновь воцарилось траурное безмолвие.

♦ ♦ ♦

Франсиско пытается коснуться руки доброго брата Уруэньи, но неподъемные цепи сковывают движения.

— Говорите же, — подбадривает его монах.

— Сан обязывает вас хранить секреты, не так ли?

— Да, сын мой.

— А если человек попросит сохранить его слова в тайне, вы тем более будете держать рот на замке?

— Тайна исповеди нерушима, — кивает брат Уруэнья.

— Что ж, прежде чем открыться, — медленно произносит Франсиско, — я хочу спросить, останется ли между нами то, что вы сейчас услышите?

Доминиканец поглаживает наперсный крест.

— Я лицо духовное и должен исполнять веления Господа.

Пленник вздыхает. По правде говоря, он не верит собеседнику, но война объявлена, а значит, надо идти до конца. Франсиско вытягивает ноги в тяжелых кандалах и складывает руки на груди. А потом поднимает голову и наконец раздвигает тяжелую завесу тайны.

Брат Уруэнья слушает, разинув рот и в изумлении вытаращив глаза.

20

Шесть месяцев книги пролежали в сундуке. Ровно шесть: Франсиско посчитал по церковному календарю.