Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Да уж Бог его простит. Постриг я его и посхимил, в Москву приехав: царь мне его головою выдал, Бог так изволил. Много о том Христу докуки было, да слава за него Богу. Давал мне в Москве он и денег много, да я не взял: «Мне, – говорю, – спасение твое только надобно, а не деньги; постригись, – говорю, – так и Бог простит». Видит он беду неминучую, – прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришёл, и он пал предо мною, говорит: «Волен Бог да и ты надо мною». Я, простив его, с чернецами чудовскими постриг его и посхимил. А Бог ему и ещё трудов прибавил, потому как докуки моей об нём ко Христу было, чтобы он его себе присвоил: рука и нога у него отсохли, в Чудове из кельи не выходит. Да любо мне сильно, чтоб его Бог Царствия Небесного сподобил. Докучаю и ныне о нём, да и надеюсь на Христову милость, нас с ним, бедных! Полно о том, стану снова про даурское бытие говорить.

Так вот, потом с Нерчи-реки возвратились мы назад на Русь¹¹⁹. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне (Пашков) под ребят и под всякую рухлядь дал две клячи, а сами мы с протопопицей брели пеши, убиваясь об лёд. Страна варварская, инородцы немирные, отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеваем, голодные и измученные люди. В одну пору протопопица, бедная, брела-брела да и повалилась, и встать не может. А другой, тоже измученный (человек), тут же повалился: оба барахтаются, а встать не могут. После мне, бедная, пеняет: «Долго ль-де, протопоп, сие мучение будет?» И я ей сказал: «Марковна, до самой до смерти». Она же в ответ: «Добро, Петрович, тогда ещё побредём».

Курочка у нас была черненька, по два яичка на всякий день приносила, Бог так устраивал ребяткам на пищу. По грехам нашим, в то время, везя на нарте, задавили её. Не курочка, а чудо была, по два яичка на день давала. А не просто нам и досталась. У боярыни куры все занемогли и переслепли, пропадать стали; и она, собрав их в короб, прислала ко мне, велела об них молиться. Я, грешный, молебен пел, и воду святил, и кур кропил, и, в лес сходив, корыто им сделал, и отослал назад. Бог же, по вере её, и исцелил их. От того-то племени и наша курочка была.

Снова приволоклись на Иргень-озеро. Боярыня прислала-пожа-ловала сковородку пшеницы, и мы кутьи наелись.

Кормилица моя была та боярыня Евдокия Кирилловна, а и с нею дьявол ссорил; вот как. Сын у неё был Симеон¹²⁰, там родился; я молитву давал и крестил. Всякий день присылала его к благословению ко мне.

Я крестом благословлю и водою покроплю и, поцеловав его, назад отпущу, – дитя наше здраво и хорошо. Не случилось меня дома, занемог младенец. Смалодушничав, осерчав на меня, послала она ребёнка к шептуну-мужику. А я, узнав, осерчал тоже на неё, и меж нами распря великая учинилась.

Младенец пуще занемог: рука и нога, что батожки, засохли. В смятение (боярыня) пришла, не знает, что делать. А Бог пуще угнетает: ребёночек кончаться стал. Пестуны, приходя ко мне, плачут, а я говорю: «Коли баба лиха, живи же себе одна!» А ожидаю покаяния её. Вижу, что ожесточил дьявол её сердце; припал ко Владыке, чтобы образумил её.

Господь же премилостивый Бог умягчил ниву сердца её: прислала наутро Ивана, сына своего, со слезами прощения просить. Он кланяется, ходя около моей печи, а я на печи наг под берестой лежу, а протопопица в печи, а дети кое-где перебиваются: случилось в дождь, одежды не стало, а зимовье каплет, – всяко мотаемся. И я, смиряя, приказываю ей: «Вели матери прощения просить у Арефы-колдуна». Потом и больного принесли и передо мной положили, плача и кланяясь. Я же, встав, добыл в грязи епитрахиль и масло священное нашёл; помолив Бога и покадив, помазал его маслом во имя Христово и крестом благословил. Младенец же и здрав стал по-прежнему, с рукою и с ногою, по Божьему мановению. Я, напоив водою, к матери его послал.

Наутро прислала боярыня пирогов да рыбы; и с тех пор помирились. Выехав из Даурии, умерла, миленькая, в Москве; я и погребал её в Вознесенском монастыре¹²¹.

Узнал про младенца и сам Пашков, она ему сказала. Я к нему пришёл, и он поклонился низенько мне, а сам говорит: «Господь тебе воздаст; спаси Бог, что ты по-отечески творишь, не помнишь зла нашего». И в тот день пищи довольно прислал.

А после того вскоре чуть было не стал меня пытать. Послушай-ка, за что. Отпускал он сына своего Еремея¹²² в Мунгальское царство¹²³ воевать – казаков с ним семьдесят два человека да тунгусов двадцать человек – и заставил инородца шаманить, сиречь гадать, удастся ли им поход и с добычею ли домой будут. Тот же мужик-волхв близ моего зимовья привёл ввечеру живого барана и стал над ним волхвовать; отвертев ему прочь голову, начал скакать и плясать и бесов призывать, крича много; о землю ударился, и пена изо рта пошла. Бесы его давили, а он их спрашивал, удастся ли поход. И бесы сказали: «С победой великой и с большим богатством будете назад».