Житие протопопа Аввакума, им самим написанное

Наутро кинули меня в лодку и повезли дальше. Когда приехали к порогу Падуну Большому⁹⁸, – река в том месте шириной с версту, три порога гораздо круты, и если не воротами что поплывёт, так в щепы изломает. Привезли меня под порог: сверху дождь и снег, на плечах один только кафтанишко накинут, льёт по спине и по брюху вода. Тяжко было гораздо. Из лодки вытащили, по каменью, скованного, около порога того тащили. Да уж больше не пеняю Спасителю своему, но (словами) пророка и апостола утешаюсь, говоря про себя: «Сыне, не пренебрегай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Кого любит Бог, того и наказует.

Бьет же всякаго сына, которого приемлет. Если наказание терпите, тогда как к сыновьям относится к вам Бог. Если же без наказания приобщаетесь к нему, то оказываетесь выблядками, а не сыновьями»⁹⁹.

Потом привезли меня в Братский острог¹⁰⁰ и кинули в студёную тюрьму, соломки дали немножко. Сидел до Филиппова поста в студёной башне. Там в те поры зима живёт, да Бог грел и без платья всяко. Что собачка, в соломе лежу на брюхе: на спине-то нельзя было. Когда покормят, а когда и нет. Есть-то после побоев тех хочется, да ведь то неволя: когда пожалуют – дадут. Да безчинники издевались надо мною: иногда одного хлебца дадут, а иногда ветчинки одной неварёной, иногда масла коровьего, тоже без хлеба. Я же прямо-таки, что собака, так и ем. Не умывался ведь. Да и кланяться не смог, лишь на крест Христов погляжу да помолитвую. Караульщики по пяти человек поодаль стоят. Щёлка в стене была, – собачка ко мне каждый день приходила, чтоб поглядеть на меня. Как Лазарю на гноище у врат богатого псы облизывали гной его¹⁰¹, отраду ему творили, так и я со своею собачкою поговаривал. А люди далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьёю бил: и батожка не дали; блох да вшей было много. Хотел Пашкову кричать: «Прости!», да сила Божия возбранила, велено терпеть.

В шестую неделю после побоев перевёл он меня в тёплую избу, и я тут с аманатами¹⁰² и с собаками зимовал, скован. А жена с детьми вёрст за двадцать от меня сослана была. Баба Ксенья мучила её там, бранясь, всю ту зиму, в месте пустынном.

Сын Иван ещё невелик был, прибрёл ко мне побывать после Христова Рожества, и Пашков велел его кинуть в студёную тюрьму, где я прежде сидел. Ребячье дело – замёрз было тут; сутки сидел, да и опять велел (Пашков) к матери его вытолкать; я его и не видал. Приволокся – руки и ноги обморозил.

Весной снова поехали вперёд. Всё разорено: и (съестные) запасы, и одежда, и книги – всё растащено. На Байкалове море снова я тонул. По реке по Хилку¹⁰³ заставил меня (Пашков) лямку тянуть; зело тяжек путь по ней был: и поесть некогда было, не то что спать; целое лето бились против течения. От тяготы водной осенью у людей и у меня стали ноги пухнуть и живот посинел, а на другое лето и умирать стали от воды. Два лета бродил я в воде, а зимами волочился волоком через хребты¹⁰⁴.

На том самом Хилке в третий раз тонул. Барку от берега оторвало; у людей (барки) стоят, а меня понесло; жена и дети остались на берегу, а меня сам-друг с кормщиком понесло. Вода быстрая, переворачивает барку вверх дном и снова палубой, а я на ней ползаю и кричу: «Владычица, помоги! Упование, не погрузи!» Иной раз ноги в воде, а иной раз выползу наверх. Несло с версту и больше, да перехватили; всё размыло до крохи. Из воды выйдя, смеюсь, а люди те охают, глядя на меня, платье-то по кустам развешивают. Шуб шёлковых и кое-какой безделицы было ещё много в чемоданах да в сумах – с тех пор всё перегнило, наги стали.

А Пашков меня же хотел бить: «Ты-де себя выставляешь на посмешище». И я, в куст зайдя, к Богородице припал: «Владычица моя, Пресвятая Богородица, уйми дурака того, и так спина болит!» Так Богородица-свет и уняла – стал по мне тужить.

Доехали до Иргеня-озера¹⁰⁵. Волок тут, стали волочиться. А у меня (Пашков) работников отнял, другим наняться не велит. А дети были маленьки: таскать не с кем, один бедный протопоп. Сделал я нарту и зиму всю за волок бродил. У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было ни одной, кроме двух сынов, – маленьки были ещё Иван и Прокопий, тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок – вёрст со сто; насилу, бедные, и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила. А дочь Аграфена брела-брела да на нарту и взвалилась, и братья её со мной помаленьку тащили. И смех, и горе, как помянутся дни те: ребята-то изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съевши, опять лямку потянут.

И кое-как перебились через волок да под сосною и жить стали, что Авраам у дуба Мамврийского¹⁰⁶. Не пустил нас Пашков и в засеку сперва, пока не натешился; и мы неделю-другую мерзли под сосною с ребятами, одни без людей на бору; потом в засеку пустил и указал мне место. Так мы с ребятами огородились, балаганец сделав, и огонь жгли. И как до воды домаялись весной, поплыли на плотах по Ингоде-реке; от Тобольска четвертое лето.