Житие святого Северина

И всё же десятина лишь поддерживала жизнь в её существующей (и потому обычно приемлемой) форме, но мне-то нужно было переделать Норик на свой лад, чтобы вообще увести эту жизнь из этих мест от надвигающейся смерти. Но одному мне была непосильна взваленная на плечи ноша. Без верных душ и сильных тел я не смог бы ничего добиться. Нужно было время для их выявления и подчинения. И вот, поселяя приходящих ко мне людей в монастыре рядом с моей келейкой, я это время выиграл. Монастырь — вне города, келейка — вне монастыря, а сам я — вы знаете — часто уединялся в старой сторожевой башне. Поэтому соблюдение тайны было обеспечено даже в чрезвычайных случаях, ибо люди моей третьей сети — разведывательной, тайной, охватывавшей всё большие пространства — сначала в Паннонии, потом в обоих Нориках, потом и за их пределами — знали, где и как меня найти, один ли я, не занят ли, готов ли к встрече, и когда буду готов, если сейчас что-то мешает (на то была налажена система условных знаков, из которой вы знаете далеко не всё — вам это не требовалось. Да и сейчас не будет требоваться — к вам будут приходить уже как просители или спорящие, ищущие суда, и сообщать потребное)... А внешне — святой отшельник, бегущий от людского шума, от мирских дрязг и соблазнов...

Был бы я действительно таким святым — пользы от меня было бы, как от вола приплода — сами вы несомненно были близки к святости в христианском её понимании уже до встречи со мной, но не вы, а я вытянул этот груз — с вашей помощью, да! — но я тянул, я выбирал дорогу, а вы сами даже не попытались бы его на себя взвалить. Теперь же, пройдя мою школу, тянете в полную силу, слава вам! Но северины, пролагающие путь святым вроде вас, святыми быть не могут, верить во что-то, свыше их опекающее, не смеют — иначе смерть и им, и их делу!..

Так я копил силу, выявлял врагов и друзей, слепых исполнителей и владельцев мыслящих голов и пламенных сердец, на которых можно положиться в более серьёзном деле. Врагами с самого начала оказывались пресвитеры и диаконы. Это началось ещё в Астурисе. Вы оба чужаки здесь, а не будь нашего монастыря — куда бы вы пошли? Кто поделился бы с вами влиянием и доходами? Я же с самого начала претендовал не на часть, а на всё — на полноту власти над душами норикцев, а значит — над их телами и имуществом. Говорил, конечно, другое, но дела мои верно показали осколкам белого духовенства, что пришёл страшный конкурент и нужно с ним бороться. Заметьте — не «нужно понять, для чего он вступает с нами, пресвитерами, в борьбу», а — бороться, мешать, а если так выжить не удастся, то и уничтожить. Не люди, возглавляющие доверившихся им людей, а псы, испугавшиеся за содержимое своей кормушки — почти все были такие. Вы и подобные вам — крайняя редкость, сами знаете. Твой святой Валентин, Луцилл, до тебя дотянуться не смог бы, как свинья до неба, не случайно же паства то и дело его выгоняла.

...Хорошо ещё, что епископ Лавриака уже не владел положением, что в каждом городе я встречал не часть единой силы, а именно осколки. Однако вреда они принесли всё же немало и сил отняли несчётно. А силы и так уходили на пустяки. Я ведь не мог прогнать пришедшего за советом, с просьбой, просто даже с болтовнёй о путях к спасению души. Мало того, я сам же старался увеличить их число — ведь всё это были возможные новобранцы в моё войско, вестники со всех концов больной страны, сообщающие о ходе болезни.

Если бы не необходимость пустословия, не страшные потери времени, не опасность срастись с собственной маской и переродиться под её воздействием — а она была велика, эта опасность, я ловил себя на том, что думаю теми же словами и образами, которые были в произносимых мною речах... И сейчас моя речь, обращённая к вам, нуждающимся в голой истине, течёт не так свободно, как надо бы, она как бы взламывает лёд, и я вижу, что мог бы сказать лучше, яснее, точнее, а вот не получается, разучился...