Жюстина

Уборная Мелиссы находилась в дурно пахнущей небольшой комнатке, полной скрученных в спираль трубочек, предназначенных для вычистки туалета. Ей самой принадлежал только острый осколок разбитого зеркала и маленькая полочка, убранная бумагой, на которой делают свадебные пироги. Сюда она обычно вываливала кучу пудрениц и косметических карандашей, которыми ужасно злоупотребляла.

В этом зеркале изображение Селима пузырилось и мерцало в пляшущем свете газовых рожков, как призрак подземного мира. Он говорил с язвительным совершенством, копируя своего хозяина; в этом подражании она могла почувствовать ту взволнованность секретаря, когда дело касалось единственного человека, которому он по-настоящему поклонялся и на чьи заботы откликался, как дощечка, используемая на спиритических сеансах.

Теперь Мелисса испугалась, потому что знала, что за оскорбление, нанесенное его владыке, говоря языком города, он отплачивал быстро и безжалостно. Она пришла в ужас от того, что сделала и подавила желание закричать, когда дрожащими руками снимала наклеенные ресницы. Отказаться от предложения было невозможно. Она оделась в свои лучшие лохмотья и, неся свое утомление, как тяжелый мешок, последовала за Селимом в огромную машину, стоявшую в глубокой тени. Сесть ей помог Нессим, находившийся внутри. Они тихо тронулись в густой тусклый александрийский вечер, вечер города, которого, к своему ужасу, она больше не узнавала. Они пренебрегли морем, приобретшим цвет сапфира, и повернули вглубь, в трущобы, по направлению к Мареотису и шлаковым кучам Мекса; фары вскрывали пласт за пластом темноту, обнажая интимные сценки египетской жизни — поющего пьяницу, библейскую фигуру на муле с двумя детьми, спасающимися от Ирода; швейцара, сортирующего почту, — быстро, словно картежник. Она с волнением наблюдала за этими сценками, потому что за ними лежала пустыня, отдаваясь пустотой, как морская раковина. Вплоть до этого времени ее спутник молчал, и она не решалась даже бросить взгляд в его сторону.

Когда чистые стальные линии дюн показались под поздней луной, Нессим подъехал к стоянке. Нащупывая в кармане чековую книжку, он сказал дрожащим голосом, полным слез: «Какова цена вашего молчания?» Она повернулась к нему и, впервые увидев благородство и печаль этого темного лица, обнаружила, что ее страх сменился всепоглощающим стыдом. В выражении его лица она прочитала слабость к добру, что никогда не смогло бы сделать его ее врагом. Она застенчиво положила ладонь ему на руку и сказала: «Мне так стыдно. Пожалуйста, простите меня. Я не знала, что говорю». И усталость так овладела ей, что волнение, мучавшее ее до слез, обратилось глубоким зевком. Теперь они глазели друг на друга, удивленные новым пониманием, узнаванием друг в друге невинных. Мгновение казалось, что они влюбились друг в друга на почве разделенного облегчения.

Машина, наполненная их молчанием, снова набрала скорость, и вскоре они уже мчались по пустыне навстречу стальному блеску звезд, и горизонт был испачкан черным шумным прибоем. Нессим, ощущая рядом с собой это странное сонное создание, беспрестанно думал об одном и том же: «Слава богу, что я не гений. Потому что у гения нет никого, кому бы он мог доверять».

Украдкой он изучал Мелиссу и изучил меня в ней. Ее миловидность, должно быть, обезоружила и взволновала его, как в свое время меня. Это была красота, наполнявшая человека ужасным предчувствием, что она рождена для того, чтобы служить мишенью разрушительным силам. Может быть, он вспомнил историю Персуордена, в которой и она принимала участие, потому что последний нашел ее так же, как Нессим, в том же затхлом кабаре; только в тот вечер она сидела в ряду платных партнерш и продавала танцевальные билеты. Пресуорден, будучи сильно подшофе, ангажировал ее и после минутного молчания обратился к ней с печальным вопросом, столь ему свойственным: «Как вы спасаетесь от одиночества?» Мелисса подняла на него глаза, переполненные искренностью опыта и мягко ответила: «Мсье, je suis devenue la solitude meme»[36]. Персуорден был достаточно поражен, чтобы запомнить эту фразу и повторять впоследствии своим друзьям, добавляя: «Мне неожиданно пришло в голову, что передо мной женщина, которую вполне можно полюбить». Тем не менее он, насколько мне известно, не рискнул вновь посетить ее, потому что писание романа продвигалось успешно, и в воспламенении своего чувства он распознал шуточки, сыгранные над ним наименее поглощенной частью его натуры. В то время он писал о любви и не желал приводить в беспорядок идеи, уже сформировавшиеся на этот счет. («Я не могу влюбиться, — восклицал он, — потому что я принадлежу к старинному секретному обществу — Балагурам», и каждый раз, говоря о своей женитьбе, он писал: «Я обнаружил, что причиняя неудовольствие другому, я одновременно бывал недоволен собой; теперь, в одиночестве, я могу причинять неудовольствие только самому себе. Какое счастье!»)