Жюстина

Как будто целый город взорвался в моих ушах. Я медленно, бесцельно подхожу к квартире, — так, вероятно, выживши после землетрясения, люди бредут по родному городу, потрясенные тем, как изменились знакомые места — улица Пирона, улица Франции, Тербана Моск (буфет, пахнущий яблоками), улица Сиди-Аббу-Эль-Аббас (мороженое и кофе), Анфуши, Раз-Эль-Тин (фиговый мыс), Икинги Мариут (сбор диких цветов вместе, убеждение, что она не может полюбить меня), конная статуя Мухаммеда Али на площади… Смешной маленький бюст генерала Эрла, убитого в Судане в 1885-м… Вечер, переполненный ласточками… гробницы на Ком-Эль-Шугафа, темнота и жидкая грязь, оба испуганы темнотой… Сцена из «Нравов», где он пытается прочесть ей отрывок из книги, которую он пишет о ней. «Она сидит на плетеном стуле, положив руки на колени, как бы позируя для портрета, но с выражением растущего ужаса на лице. В конце концов мое терпение лопается, я бросаю рукопись в камин с криком: «Зачем она нужна, если ты ничего не понимаешь, эти страницы написаны сердцем, пронзенным заживо». Мысленным взором я вижу, как Нессим взлетает по громадной лестнице к ней в комнату, чтобы найти там смущенного Селима, рассматривающего пустые шкафы и туалетный столик, с которого все сметено ударом лапы пантеры.

В Александрийской гавани воют и вопят сирены. Гребные винты кораблей крушат и давят зеленую, покрытую нефтью, воду внутренней гавани. Праздно наклоняясь, без усилия дыша, как бы в ритме земной систолы и диастолы, яхты поднимают свои мачты к небу. Где-то в сердцевине опыта существует порядок и логическая связь, которым мы бы удивились, будь мы более внимательны, более склонны к любви или более спокойны. Будет ли время?

Глава 4

Исчезновение Жюстины стало новым испытанием. В наших отношениях переменилось все. Исчезла вершина арки. Нессим и я оказались среди руин. Теперь нам предстояло слиться с пустотой в треугольнике страстей, который она же и изобрела. В пустоте этой стало звучать эхо вины, которая, подумалось мне, теперь навсегда заменит некогда бывшую на ее месте привязанность.

Мера страдания Нессима была очевидна всем. Его выразительное лицо отсвечивало нездоровой бледностью библейского мученика, которая теперь поминутно напоминала мне о моих собственных терзаниях во время последней встречи с Мелиссой перед ее отъездом в Иерусалимский госпиталь. Ту нежность и мягкость голоса, который произнес: «Все кончилось. Наверное, никогда не вернется… По крайней мере, не вернется отчуждение». Ее манера говорить стала запинающейся и тягучей, отчего смазывались окончания слов. Она была уже очень больна. Язвы вновь открылись. «Пора обдумать, что же у нас с тобой было. Ах, если бы я была Жюстиной… Я знаю — ты думал о ней, когда был во мне… Не спорь… Любимый, я хорошо тебя знаю… И ревную к твоему воображению… Как отвратительно дополнять страдания мукой порицания самого себя. Но ничего». Она кое-как высморкалась и слабо улыбнулась. «Я так хочу отдохнуть. А теперь и Нессим полюбил меня». Я приложил ладонь к ее печально искривленным губам. Мотор такси безжалостно перестукивал в нервном ритме. Мимо нас, словно хорошо промасленные, куклы проходили нарядные жены александрийцев. Шофер шпионил за нами, глядя на отражение в зеркальце заднего обзора. Возможно, он думал, что чувства белых людей странно и сексуально возбуждающи. Его взгляд напоминал взгляд человека, наблюдающего кошачью случку.

«Я никогда не забуду тебя».

«Я тоже. Пиши мне».

«Если ты захочешь, то я вернусь».

«Не сомневаюсь. Поправляйся, Мелисса. Ты должна поправиться. Я буду ждать тебя, и мы начнем новый круг нашей жизни. Все наше во мне. Оно неприкосновенно. Я чувствую это».

Значения слов, которыми в такие минуты обмениваются влюбленные, искажены огромным чувством. Только паузы точны, правдивы и жестоки. Мы замолчали и взялись за руки. Потом она обняла меня и сделала знак водителю ехать.

Арнаути пишет: «С ее отъездом город начал странно нервировать его. Знакомые уголки Александрии, где когда-то его память запечатлела ее, вновь легко и ощутимо становились фоном для теней ее испуганных глаз и движений рук. Названия тех кафе, где они когда-то упивались созерцанием друг друга. Иногда на темной улице ее темный контур вдруг появлялся впереди. Она остановилась поправить ремешок туфли, и он настигал ее с тяжело бьющимся сердцем — а это была другая женщина. Некоторые двери в этом городе, казалось, были созданы, чтобы пропустить ее. Он садился около них и терпеливо ждал. Иногда им овладевала неистребимая мысль о том, что она точно приедет на таком-то поезде, он бежал на вокзал и искал ее в непрерывном потоке пассажиров. Он мог коротать ночи в душном зале ожидания аэропорта, вглядываясь в лица прилетающих и улетающих людей, чтобы не пропустить ее внезапное возвращение. Вот так ее образ властвовал над его воображением и учил его, сколь слабы могут быть доводы рассудка. Он носил в себе ощущение, что она рядом, как носят неизбывную память об умершем ребенке».