Жюстина

Впрочем, едва я успел как-то определить свои новые впечатления, как он предложил отправиться в «Этуаль» — тот самый ночной клуб, где Мелисса обычно танцевала. «Теперь там другой владелец», — добавил он, словно это уточнение могло как-то извинить наш визит в день похорон Мелиссы. Отчасти шокированный этим предложением, я без промедления согласился; мне было любопытно понаблюдать за Нессимом, к тому же я хотел поговорить о ребенке: отдаст ли он мне это таинственное существо?

Когда мы спустились по узкой, лишенной воздуха, лестнице в белый свет заведения, вдруг раздался визг и несколько девушек из разных углов, как тараканы, бросились к Нессиму.

Походило на то, что его хорошо здесь знали, — вероятно, как завсегдатая. Смеясь, он раскрыл объятия навстречу девушкам и обернулся ко мне, ища одобрения. Затем стал сладострастно прижимать их руки к грудному карману своего пиджака — чтобы девушки могли оценить толщину его бумажника. Этот жест тут же напомнил мне один случай, когда как-то ночью на темной улице ко мне подошла беременная женщина и, боясь, что я ускользну, поймала мою руку, и — словно подавая мне идею удовольствия (или подчеркивая собственное желание такового) — она прижала мою ладонь к своему раздутому животу. Теперь же, наблюдая Нессима, я вдруг вспомнил трепетное сердцебиение плода на восьмом месяце.

Весьма затруднительно передать то странное чувство, с которым я сидел возле вульгарного двойника Нессима. Я пристально вглядывался в него, но он избегал моего взгляда, а в разговоре ограничивался вымученными банальностями, перемежая их зевками, которые перехватывались пальцами в кольцах. Однако время от времени под новой личиной мелькали черточки былой, но захороненной неуверенности, словно прекрасное телосложение обнаруживало себя под горой жира. В умывальной комнате Золтан, официант, доверительно сообщил мне: «С тех пор как сбежала его жена, он стал самим собой. Вся Александрия говорит это». Истина заключалась в том, что Нессим стал как вся остальная Александрия.

Позже, тем же вечером, подчиняясь неожиданной прихоти, я попросил его отвезти меня на набережную. Мы долго сидели в машине в полном молчании, покуривая и глядя на освещенные луною волны, одолевавшие песчаный вал. Именно тогда, во время нашего молчания, я понял правду о Нессиме. Я понял, что внутри он остался прежним. Он просто приспособил к себе новую маску.

В начале лета я получил длинное письмо от Клеа, которым и можно, пожалуй, закрыть памятную тему Александрии.

«Тебе, может быть, будет интересно узнать кое-что о моей короткой встрече с Жюстиной несколько недель назад. Мы, как ты знаешь, изредка писали друг другу, и поэтому когда она узнала, что я еду в Сирию через Палестину, то сама предложила встретиться. Она сообщила, что приедет на пограничную станцию; поезд там стоит с полчаса. Поселение, где она работает, расположено поблизости; кто-нибудь подвез бы ее и мы бы поговорили немного, прямо на платформе. Это меня устраивало.

Во-первых, я с трудом узнала ее. Она заметно осунулась в лице; небрежно зачесанные волосы торчали на затылке, как крысиные хвосты. Уверена, что большую часть времени она носит платок. И — ни следа прежней элегантности или шика. Ее черты как бы расширились, став классически еврейскими, нос и губа еще более сблизились. Вначале меня насторожили ее горящие глаза и резковатая учащенная манера дышать и говорить, словно ее лихорадило. Как ты можешь представить, мы обе смертельно смущались друг друга.

Мы отошли от станции и нашли местечко, чтобы присесть — на краю сухого ущелья, с уродливыми весенними цветами вокруг. Мне показалось, она заранее выбрала это место для нашего разговора: вероятно, из-за подходящей суровой простоты вида. Не знаю. Вначале она не упомянула ни о Нессиме, ни о тебе, но говорила только о своей новой жизни. По ее словам, она через «служение общине» обрела новое и полное счастье, и тот вид, с которым она утверждала это, выдавал определенную степень религиозного обращения. Не смейся. Она убеждала меня, что каторжная сладость коммунистической колонии даровала ей «новое смирение». (Смирение! Последняя ловушка для Эго, ищущего абсолютной истины. Я почувствовала острое разочарование, но ничего не сказала.) Она описывала работу в общине примитивно, без воображения, как крестьянка. Ее руки, некогда столь прекрасные, огрубели и покрылись мозолями. «Конечно, каждый волен распоряжаться своим телом как угодно», — сказала я себе не без смущения, так как я, должно быть, излучала и утверждала своим видом догмат чистоплотности, досуга, хорошей пищи и ежедневной ванны. Кстати, она отнюдь не марксистка, просто заболела мистикой труда, вероятно, насмотревшись на Панайотиса. Вряд ли ты узнал бы в этой маленькой коренастой крестьянке с жесткими лапами то трогательное и измученное существо, что мы помним.