Жива ли мать

Сейчас у матери в шкафу только одиннадцать китайских фарфоровых чашек, если, конечно, никто больше не разбивал их с тех пор, как я разбила тринадцатую. Возможно, мать то и дело разбивает китайские фарфоровые чашки, теперь они принадлежат только ей, я представляю, как она изо всех сил швыряет их об пол, зрелище радостное, мать ругается в церкви, мать избавляется от скелетов в шкафу, но на кого направлен ее гнев, на меня? Подмела мать «как следует», все осколки на месте, я надеваю очки с увеличительными стеклами, вооружаюсь пинцетом и склеиваю осколки, заклеиваю швы тонкими золотыми пластинками и нарекаю чашку Желтой птицей.

Погода в последующие дни стояла промозглая. Над фьордом висел туман, из которого торчали лишь корабельные трубы, туман поглощал все звуки, и с моря тоже. Я тосковала по небу, собиралась подняться на какую-нибудь вершину – посмотреть на него, но вместо этого поехала на улицу Арне Брюнс гате, припарковалась на обычном моем месте и дала себе пятнадцать минут. Этим субботним утром улица, как обычно, была сонной, серой, грустной, холодной, но чуть впереди, по правой стороне улицы, – это ведь машина моей сестры, или мне так кажется просто потому, что она красная? Дверь подъезда матери открылась, и на улицу вышла Рут. Она придержала дверь для того, кто шел следом, для матери. Рут взяла мать под руку, и они медленно двинулись к тротуару, одновременно повернули в моем направлении, они знали, куда идут, шаг за шагом они приближались, сами этого не зная, Рут склонилась к матери, она была намного выше матери, выше меня, мать рядом с Рут казалась намного ниже, Рут что-то говорила. Судя по лицу матери, Рут уговаривала ее, однако беспристрастным наблюдателем меня не назовешь. Когда Рут шла под руку с матерью, мать выглядела так, будто не в состоянии идти сама, без чужой поддержки, не держась за мою сестру, куда бы они ни шли.

Они прошли мимо моей машины, не зная, что я там сижу, в незнании прошли они по улице, не догадываясь о моем присутствии, хотя я его ощущала донельзя остро, Рут и мать шли по тротуару как ни в чем не бывало, а я обжигала их мыслями, на перекрестке они свернули направо, я махнула рукой на парковочный сбор и вышла из машины, они знали, что я вернулась на родину, но им и в голову не приходило, что я где-то рядом, им удалось устранить меня из разума и сердца, я двинулась за ними, в тридцати метрах от них, в такой холод нет ничего удивительного, что кто-то до бровей закутался в шарф, они и сами были в шарфах, на Рут серый, на матери – зеленый, они шли по улице – куда же? – мать и дочь, рука об руку, одна из них – более молодой вариант второй, как и я сама, та же форма, но чуть видоизмененная, обе в темных куртках, на матери – темно-зеленая, на сестре – темно-серая, обе – в практичных черных сапогах на плоской подошве, мать в зеленой шапке, всегда в зеленой, потому что волосы рыжие, как у меня. Моя сестра без шапки, волосы у нее седые, на спине у моей сестры рюкзак – что в нем? – рука об руку они идут по незнакомой мне улице с неизвестным названием, я блудная дочь, вернувшаяся домой, вот только принимать меня никто не спешит, я одна. Я вернулась домой, чтобы искать, а ищущий да обрящет, однако не то, что ищет. На следующем перекрестке они поворачивают, и я понимаю: они идут на кладбище, они идут к отцу на могилу.

Худшее мне еще предстоит, зато самое долгое позади. Отец мертв, и я полагала, что мать во мне тоже умерла, зачем я хочу воскресить ее, мне ведь именно этого и хочется, да? В минуты радости мне всегда приходилось забывать мать с отцом. Упрашивать сердце успокоиться: сердце, не изводи себя так! Вскоре я отправлюсь к моей настоящей матери, в лес, где я свила гнездо.

Рут и мать рука об руку впереди, в двадцати пяти метрах от меня, словно две скорбящие в унисон фигуры, сколько времени прошло со смерти отца? Они идут так, словно отец умер позавчера, так, будто они полны скорби, и со мной это не связано, им нужна живая скорбь, и они сами создали ее себе, каждую субботу утром в любую погоду они отправляются на могилу отца, этот ритуал подтверждает и укрепляет пакт, от которого они обе зависят, но по-разному, их роли в этом пакте не похожи, однако об этом они не говорят, условия и обязательства пакта они не обсуждают, впрочем, откуда мне знать. Отец умер, но мать не освободилась, не пожелала освободиться, не осмеливалась, ею всегда управляли, она позволяла собой управлять, зависит от моей сестры и не может оторваться от нее, да и любит ее, хотя, разумеется, я вижу то, что хочу видеть. В воздухе дождь, небо тяжелое, под собственной тяжестью оно провисает до земли, деревья на кладбище обнищавшие, безлистные, ветви печально топорщатся, беспомощные, они тычут в туман обожженными пальцами, мать и Рут с трудом шагают между могильными плитами, словно им только что сообщили скорбную весть о смерти отца, они нуждаются в этом ритуале грусти, он заставляет их ощутить что-то, только что? Единство, общее понимание событий: ведь так оно было, верно? Ну да.