Жива ли мать

Туман опускается ниже, начинается дождь. Рут снимает рюкзак и вытаскивает из него складной зонтик, она все предусмотрела. Она открывает зонтик над матерью, и они идут еще медленнее, еще теснее прижавшись друг к дружке, и огромные, с виноградину, капли бьют меня по голове и стекают за воротник, Рут и мать возвращаются не тем же путем, каким пришли сюда, они огибают большое дерево за могилой отца, а туман низким потолком давит на землю. Рут и мать скрываются за черным покачивающимся зонтиком, они похожи на привидение, похожи на смерть из фильма Ингмара Бергмана, неуклюжую и неумелую, колченогую и уставшую смерть, но оттого еще более страшную, за этой смертью я не пошла. Я села на землю, прижавшись спиной к кустам, чувствуя, как влага, словно в прежние времена, просачивается сквозь штаны и трусы. Я сижу под дождем на кладбище, там, где он похоронен, и ковыряю землю, ищу квадратную плиточку, лучше бы синенькую, а капли разбиваются об меня, текут по телу, они тяжелее, чем обычные капли, а небо более серое, чем бывает в обычный дождь.

Мне тогда исполнилось двенадцать, и я получила почтой пятьдесят крон – их прислала папина мать, бабушка Маргрета, которая время от времени наведывалась к нам с королевским визитом из Бергена, заставляя пламя из Хамара покрываться румянцем. Отец посоветовал мне сберечь эти пятьдесят крон, но я не послушалась. На следующий день уроков в школе не было, мать пошла к врачу и взяла меня с собой, а по пути назад мы заглянули в книжный магазин, где матери понадобилась бумага для писем – она постоянно переписывалась с дядей Хоконом и тетей Огот из Хамара. В книжном имелся отдел с принадлежностями для рисования, и я влюбилась в коробку карандашей: сто пятьдесят различных цветов за сорок девять с половиной крон. Пятидесятикроновую банкноту я захватила с собой. Мать повторила фразу отца, которую он произносил, когда мы были недостаточно экономны: мот, которому неймется, плачет, когда все смеются. Мне было двенадцать, я сказала сама себе, что мне двенадцать, а маме сказала, что бабушка Маргрета из Бергена, позвонив по обыкновению на день рожденья, велела потратить деньги так, как мне захочется, это было неправдой и все равно правдой. В каком-то отношении мне стало легче оттого, что я больше не мамина особенная девочка, хоть это и было приятно. Я купила карандаши. Когда мы шли домой, мать повторила: мот, которому неймется, плачет, когда все смеются.

Рисуя, я сбегала от того, что было мною или, возможно, матерью.

Рисуя, я сбегаю от того, чем являюсь, или, возможно, от матери.

Я иду по проселочной дороге неподалеку от избушки, чувствуя, что в ботинок мне забился камушек. Я не обращаю на него внимания. В лесу есть знакомый мне камень, он лежит в конце тропинки, там, где она выходит на луг, этот камень гладкий и плоский, в солнечные дни он нагревается, порой я ложусь на него и отдыхаю, но двинувшись дальше, я снова чувствую камушек в ботинке, это мать.

Я пишу Джону: «У тебя все в порядке?» Только это, ничего больше, подожду до воскресенья, важно не переборщить.