Жива ли мать

Мне тогда было четырнадцать. В тот год я перестала есть. Я посмотрела кино о девочке, моей ровеснице, которая живет в буржуазном английском пригороде. Она единственный ребёнок в семье, а ее родители очень пекутся о своей репутации. В этой девочке есть что-то бунтарское, отчего она напоминала мне меня саму. Подружка, с которой мы пришли в кино, хотела уйти, потому что в фильме, по ее словам, ничего не происходило, но я была не в силах отвести взгляд от девочки на экране. Родители ее не понимают, но страшатся ее бунтарской натуры и поэтому ведут девочку к врачу, ведь она не слушается и дерзит, и врач соглашается: если девочка отворачивается от них и не питает должного уважения, значит, с ней что-то не так. Он прописывает ей таблетки, которые она не желает принимать. Девочке удается обхитрить родителей, но, когда обман вскрывается, отец приходит в ярость и хватает ее, чтобы мать засунула таблетки ей в рот, однако девочка выплевывает их, вырывается и убегает, отец звонит в психиатрическую лечебницу, и они придумывают план. Когда дочка, побегав по английским пустошам, словно талантливая сестра Шекспира, и накричавшись, возвращается поздно ночью домой, за ней приезжают психиатры и увозят ее в уединенное местечко, где помещают в похожее на замок здание специально для таких вот девочек, а родители спустя год забирают ее оттуда, девочка уже как шелковая и за милую душу принимает таблетки. Правда, на себя ей наплевать, на мир тоже, зато таблетки принимает, поэтому в фильме, можно сказать, хеппи-энд.

В тот год я перестала есть, а если и съедала что-то, вызывала рвоту, будто приготовленная матерью еда способна изменить меня, способна укротить бунтарство, вызывая рвоту, я натерла мозоли на костяшках пальцев, я похудела на двадцать пять килограммов, отец, разумеется, ничего не замечал, но мать – неужели она не видела? Я радовалась, что посмотрела этот фильм, так я подготовилась, в тот год я перестала есть, тренировала самодисциплину.

Мать все забыла? Мать старается ни о чем не вспоминать?

Она придерживается выбранной стратегии. Отвела себе роль брошенной матери. Дочь прилюдно опозорила ее, выставив картины с заслуживающими доверия названиями – «Мать и дитя – 1» и «Мать и дитя – 2», однако ни мать, ни дитя счастливыми не выглядят. Но хуже всего вот что: дочь не приехала на похороны отца.

Так рассуждает мать.

Но что же ночью, перед сном? О чем она думает тогда, какие беседы мать ведет сама с собой? Задает ли вопросы своей душе?

Задаю ли я вопросы моей душе?

Я не поехала на похороны отца, потому что я была не в силах. Я проповедовала евангелие будней: мне всегда приходилось непросто с празднествами, торжественными обедами, церемониями, о которых так хлопотала мать, ради которых наряжалась, прихорашивалась, жизнь есть театр и все тому подобное, а вот повседневность матери не нравилась, будничная жизнь в четырех стенах и мои взволнованные взгляды ее не привлекали. Молча, ревниво разглядывала я, как она крутится перед зеркалом, радостная, взволнованная, потому что они с отцом собирались в гости или принимали гостей. Я не поехала на похороны отца, потому что представила мать в черном, в образе скорбящей вдовы, представила приличествующее случаю выражение ее лица, подумала об отведенной мне роли, роли вероломной дочери – избежать ее не получилось бы, потому что все строго следуют сценарию. Я не поехала на похороны отца, потому что не осилила бы, и спустя много лет, организуя похороны Марка, я позаботилась о том, чтобы церемония получилась донельзя скромной: мы с Джоном и несколько коллег, евангелие будней. Чтобы Джон не чувствовал себя чужим и подавленным – так я это объясняла сама себе, но, вероятно, я сделала это ради себя самой. Я посоветовалась со своей внутренней матерью и поступила наперекор ее желанию.

Я часто раздумываю, как мать, если бы она, вопреки всему, стала посещать психолога, говорила бы с ним. Но к психологу она не ходит. Едва ли она настолько изменилась.

Ее стратегия требует, чтобы мать жила с гордо выпрямленной спиной, чтобы она твердо стояла на ногах, но что происходит, когда она ложится и сворачивается калачиком?

Мать научила меня рисовать розы, спасибо, лепесток за лепестком, постепенно сужая круг, спасибо, когда мать была маленькой, она тоже хорошо рисовала, но потом лепестки на нарисованных мною розах стали увядать и опадать, затем я бросила рисовать розы и перестала показывать матери свои рисунки, потому что примерно представляла, что она скажет: такой интерес к уродливому – это ребячество. Ты прямо как маленькие дети – те тоже скажут вслух: «Какашка» – и думают, будто они храбрые.