Жива ли мать

Рада ли я? Вид у меня, похоже, был удивленный, потому что она решила объяснить: «Я вот рада, что скоро начну». Я посмотрела на нее, и у меня возникло такое ощущение, будто во взрослой жизни я никогда ничему не радовалась, но если бы я получила желанную работу, – особенно если бы мои родители думали, что я ее ни за что не получу, – может, тогда я бы тоже радовалась? От этой мысли я почувствовала себя предательницей.

По селектору объявили, что поезд подходит к Нордагуту, женщина сказала, что ей выходить, допила шампанское и выкинула бутылку в мусорницу. «Ну вот, теперь все подумают, будто это ты ее выпила, – сказала она, – да ладно, шучу», поезд остановился, она вышла на перрон – быстрыми, но спокойными шагами, радостными шагами, и скрылась, канула в лето, а поезд тронулся, жизнь тронулась, «мои родители, какие они глупые». Я представила отца, таким, каким он был на недавно отыгранной свадьбе, величественный, уверенный в себе хозяин торжества, представила мать, какой та была на недавно отыгранной свадьбе, хозяйка торжества, которая продумала каждую мелочь от начала и до конца, я понимала, что это не моя свадьба и даже не Торлейфа, хотя тому наверняка казалось иначе, я чувствовала себя насквозь чужой и далекой, слушая речь отца, я с такой силой стиснула спинку стула, что, когда отец наконец договорил, пальцы у меня одеревенели и я не смогла толком разрезать стейк из оленины. «Академия распутств и убожеств», – звенело у меня в ушах, и я вспоминала слова матери, сказанные, когда она позвонила мне утром. Она попросила меня не надевать синее цветастое платье, в которое я нарядилась на день рожденья Рут, мол, я в нем как оборванка, отец не желает больше за меня краснеть, у меня ведь столько красивых юбок и белых блузок, поэтому я взяла с собой серую юбку, и белую блузку, и еще ленту для смокинга – Торлейф ее забыл, а это катастрофа или вроде того, я проделала это бездумно, словно заведенный механизм, но чего мне еще надо? Я сошла с поезда в Арендале, прошла по туннелю к центру и набережной, Торлейф еще не приехал. Войдя в телефонную будку, я набрала номер. Сквозь стеклянную стену я видела гавань, а значит, и Торлейфа замечу, когда он прибудет. Трубку снял отец, я сказала, что добралась, и попросила позвать мать, вообще-то я надеялась, что его дома не окажется, силы уже покидали меня, мать подошла к телефону, она спросила, что случилось, час настал. Я собралась с силами и проговорила, что, наверное, подам осенью документы в Академию искусств и художеств, это прозвучало как вопрос, я и сама поняла. Мать не ответила, но молчание говорило за нее, а когда мать наконец открыла рот, все стало еще хуже. «В Академию искусств и художеств, – повторила она так, словно ничего смешнее не слыхала, – хочешь всю оставшуюся жизнь лепить чашки? Такие кургузые, из которых пить невозможно? Такими летом в Рисере торгуют, их еще никто не покупает? Этим на жизнь не заработаешь». Я не ответила. «Юханна, – она вздохнула, точно мне пять лет, мне и было пять лет, Торлейф в синей капитанской фуражке причалил к берегу, – тебе придется кредит на учебу взять, – продолжала мать, – это твоя жизнь, так ведь». Но ведь это не так. Как нам запоминается то, что невозможно изменить? Мать положила трубку, и я пошла навстречу своему новоиспеченному мужу, ничего не сказав ему об этом разговоре, и на следующий день, когда приехали мать с отцом, они тоже ничего не сказали о нем, мать молчала, будто мы с ней вообще не говорили, наверное, она поступила так ради меня, решила не напоминать мне о моей жалкой глупости, моем ребячестве, чтобы не расстраивать меня, с чего я вообще надеялась, что мать поддержит мою надежду, зачем я позвонила ей, впрочем, как выяснится позже, позвонила я ей не вовремя.

Но все это я из себя выжгла.

Порой то, чего не происходит, становится однажды самым значимым событием. Я позвонила матери, та не сняла трубку. В году пятнадцать месяцев. Ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, ноябрь, ноябрь.

Моей сестре неизвестно, что происходит между матерью и дочерью, когда дочь не желает жить придуманной для нее жизнью, а выбирает свободу. Тогда матери приходится бороться против дочери, а дочь вынуждена вести борьбу со своей собственной испуганной сущностью, и тогда мать с дочерью связывают узы боли и гнева, и возникающая близость к любви никакого отношения не имеет. Такая близость безжалостна, а безжалостная близость сродни эротике, где один из партнеров получает увечья. Моей сестре об этом ничего не известно, волосы ее не унаследовали материнской рыжины, моя сестра – не пламя из Хамара. От того, что ты взрослый, не легче.

Помню фотографию, на которой я с матерью, черно-белый снимок, на котором я младенец, до сих пор живущий у меня в душе, спрятанный в пачке из-под сигарет, я улыбаюсь, и мать улыбается, и рядом никого больше нет, и мать полна любви, и любовь эта лишь ко мне, и жизнь – лучше не бывает, мать юная и красивая, и нет в мире никого, кроме нас двоих.