Жива ли мать

До этого случая меня пороли два раза, не помню, за что именно, что-то сломала, надерзила, «вот вернется отец и задаст тебе». В тот раз мать этого не сказала, но предчувствие висело в воздухе, этот проступок был самым серьезным за всю мою жизнь. Я лежала на кровати и ждала, мать забрала из детского сада Рут, наверное, приготовила ужин, к дому подъехала отцовская машина, отец – правда, его шагов я не слышала – прошел через палисадник, дверь внизу открылась, отец вошел в дом, но мать не вышла его встречать, во мне теплилась безумная надежда, что она придет мне на помощь, сейчас я поняла, что этого не произойдет, отец вошел в кухню. Мать рассказала ему о вазе, так тихо, что слов я не разобрала, но вряд ли же она сказала ему, что я нарочно ее разбила, что, интересно, сказала ему мать? Отец выругался. «Дьявол», – сказал отец, внезапно оказавшись у меня в комнате. Он велел мне встать, я едва успела приподняться, как он ухватил меня за шею, склонился надо мной и закричал: «Ты соображаешь, что сделала?» Он заговорил по-бергенски, как бабушка Маргрета, а губы у него сложились в такую гримасу, которая появлялась, когда бабушка приезжала в гости, – смесь гнева и страха.

Я была виновата. Я вбежала в комнату и напугала мать, помешала ей, а что материнское удивление заняло вовсе не несколько секунд, а намного дольше, чем отец когда-либо узнает – об этом известно было лишь мне и матери, вот только мать не желала ни знать об этом, ни помнить.

Мать стояла на стуле, она держала в руках вазу, наверняка слышала, как внизу хлопнула дверь, слышала, как я топаю по лестнице, повернулась ко мне с таким выражением, будто ждала меня, несколько секунд смотрела мне прямо в глаза и лишь потом разжала пальцы, она сделала это не случайно, я просматриваю эту сцену, как замедленные кадры, поднятые из глубины забвения. Тот случай я навсегда запомнила, такое не забывается, однако я запрятала его в уголок мозга, где хранится стыд и преступления, а сейчас пленка обнаружилась и доказала причастность матери. Но я и прежде это знала, я видела.

Я прекрасно знала, что матери хочется разбить эту вазу. Мне бы тоже хотелось ее разбить, будь я матерью, а я ей в какой-то степени и была. Разбив ее, мать проявила храбрость, этого не отнимешь, наконец-то оправданный поступок, зародыш протеста, однако храбрости матери недоставало, и к тому же она питала ко мне неприязнь оттого, что я видела обе стороны ее характера, и радость, и трусость.

Отец кричал на меня, мать не появлялась, и, несмотря на это, я не отказывалась от надежды?

Я забыла обо всем ради возможности надеяться, о чем еще я забыла по той же причине?

Я позвонила Фреду и спросила, успел ли он поговорить начистоту со своей матерью перед тем, как та умерла. Он ответил, что говорить было не о чем. Он не испытывал необходимости, и, как ему кажется, она тоже. Он навещал ее много раз перед тем, как ее не стало, оба знали, что осталось ей недолго, и тем не менее оба они молчали, но молчание это не было тягостным, спустя некоторое время он сказал, что не понимал тогда, насколько это бесповоротно. После смерти матери немало времени прошло, когда он понял, что она не вернется, что он больше не услышит ее голоса. Никогда. Даже когда она умирала, он не понимал, что это означает. По его словам, если бы он понял, тогда он… «Что тогда? – спросила я. – Что?» – «Поблагодарил бы ее», – ответил он.

Я вспоминала фильм Роя Андерссона, где продавец игрушек сидит в унылом гостиничном номере и слушает Lille vakre Anna om du vil, høre meg med sjel og hjerte til[4], снова и снова, особенно последний куплет, после чего мы видим рай, где мы опять встречаем отца и мать. У меня потекли слезы. Вошедший в комнату коллега изумленно остановился. «Почему ты плачешь?» – «Потому что в раю я не желаю встречаться с отцом и матерью».