Живая память. Том 3. [1944-1945]

Не дожидаясь команды, Смирнов-вологодский уточняет на карте ориентиры, к которым будет «привязана» могила. Тут надо быть точным. Те, кто получат похоронку, должны знать, что их сын (муж, брат, отец) пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину и похоронен в братской могиле на восточной (западной, южной, северной) окраине такого-то населенного пункта.

Как часто это скорбное известие было последним утешением родным и близким, которые, оплакивая воина, хотя бы знали место его захоронения. Ведь о многих погибших на войне нет таких известий и до сих пор.

Дикая мысль приходит мне в голову в этом месте повествования. А может, и лучше, что не известно место захоронения? Может, и вправду, лучше вразнос: «ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей?» По крайней мере, никто не надругается над могилой?!

Какая-то душевная галлюцинация, а отвязаться от нее не могу. Не могу потому, что я ведь и начал писать эти заметки, когда узнал о фактах осквернения могил советских воинов в Литве. С тех пор многое изменилось в мире. Уже нет так называемых прибалтийских союзных республик. Они стали суверенными государствами. Да и сам Союз претерпел такие метаморфозы, что еще недавно подумать об этом было страшно.

Тогда, в начале работы над записками, я вроде не без оснований размышлял, что в такой ситуации — время лучший лекарь. Оно способно остудить людские страсти и спокойно расставить все по своим местам. Как и многим другим ветеранам Отечественной войны, а тем более участникам боев в Прибалтике, мне хотелось верить, что те вспышки людской злости были не более чем единичные, случайные факты потери самообладания.

Увы, мои миролюбивые предположения не оправдались. Война не затихала все эти годы, она продолжается и поныне. Из Балтии (так теперь называется этот регион) потянулись в Россию скорбные процессии: оттуда выдворяют не только живых — выдворяют мертвых. В Вильнюсе сбросили с пьедестала монумент командующему фронтом генералу И. Д. Черняховскому, освобождавшему этот город. Прах полководца перенесен в Россию. Что дальше? Вслед за командующим двинутся полки его павших солдат? Куда им идти? Страшно подумать: мертвецы — беженцы.

Поветрием беспамятства веет из бывших республик Союза. И там нашлись силы, скорые на расправу с нашим прошлым. Горячие головы крушат памятники и монументы героям войны, выдающимся деятелям нашего прошлого, словно вся история начинается с них самих. Еще хуже (хотя куда уж хуже?) тот вандализм, который разного рода подонки творят над могилами скрытно, под покровом ночи. Волна осквернений уже прокатилась по кладбищам Саратова, Ростова-на-Дону, Мурманска, Санкт-Петербурга, Москвы. Какое кощунство!

Обеспокоенный этим, шел я в Сокольники майским утром на встречу с однополчанами в День Победы. Собралось человек пятьдесят. Из пяти тысяч — пятьдесят, из них лишь двое иногородних: из Кемерово и Дзержинска Нижегородской области. И ни души «из ближнего зарубежья». А ведь на фронте в корпусе был представлен едва ли не весь Советский Союз.

По давней журналистской привычке наблюдаю со стороны, как, поджидая однополчан, что-то помечает в записной книжице невысокий худощавый человек в джинсовой кепке с коротеньким козырьком, прикрывающим лоб, со звездой Героя и полдюжиной орденов на груди. Это председатель Совета ветеранов нашего корпуса Иван Алексеевич Сорокин — тот самый лихой командир 10-го разведбата, который перед наступлением призывал беречь танки и с юморком отзывался о разведчиках-мотоциклистах. Он-то и сказал мне, что никого из саперов на встрече нет, а мой комбат майор Попов Николай Македонович болен.

Я позвонил комбату, поздравил с праздником, спросил о здоровье.

— Прижало немножко. Говорят, сосуд какой-то подкачал…

Я рассказал, что пишу очерк о саперах, вернее, всего об одном задании для роты капитана Куриленко — проложить маршрут танкистам под Шяуляем и спросил, помнит ли комбат тот случай, когда одним снарядом убило нескольких наших саперов?

— Да разве все упомнишь? Сколько их было, таких случаев? Трижды за войну обновлялся батальон. А ведь немаленький был, человек пятьсот. Ты Сашке в Новгород позвони, он должен помнить…

Сашка — это капитан Бобренко Александр Петрович, начальник штаба батальона.

— А может, ротного разыскать? Он москвич…

Комбат помолчал, а потом как-то глухо и отрешенно ответил:

— Умер твой ротный. И Сулягин умер, и Надточий умер…

Он называл своих ближайших помощников на войне, с которыми совершил, может быть, самое значительное свое дело в жизни. Сулягин Иван Иванович, старший лейтенант, командир 1-й роты, талантливый московский архитектор. В 45-м или 46-м, когда уже не надо было минировать да подрывать, когда пришла пора учить солдат строить, он со своей ротой по собственному проекту соорудил на берегу немецкого озера такой терем из еловых бревен-карандашей, что из всей округи люди приходили любоваться.