Живая память. Том 3. [1944-1945]

С не совсем зажившей раной меня выписали из госпиталя в батальон выздоравливающих, где пришлось прокантоваться почти столько же, сколько и в госпитале: рана почему-то не заживала, сочилась. (Как оказалось уже после войны, там оставались мелкие осколки.) В выздоравливающем болтаться обрыдло до чертиков: было холодно и голодно, мучили постоянные наряды и занятия. Да и положение ни больного, ни здорового надоело, мучила совесть, будто я симулирую. Стал проситься в маршевую роту. Врачи вняли моим просьбам, наложили на рану тампон, приклеили его крепко к лопатке и выписали.

В маршевой роте уже не засиделся. Сюда один за другим наведывались «покупатели» и отбирали то артиллеристов, то минометчиков, то связистов. Моя «специальность» — стрелок — пока оставалась невостребованной. Но вот появился бравый лейтенант и стал отбирать автоматчиков. Обходя строй, он взглянул на меня, спросил:

— Образование?

— Десять классов.

— Автоматчиком хочешь быть?

— Конечно, хочу! — обрадованно сказал я.

— Выходи.

Так я стал автоматчиком 150-го гвардейского стрелкового полка 50-й гвардейской стрелковой дивизии.

Вел нас лейтенант в свою часть суток двое.

Трудно сказать, какая дорога хуже — осенняя, раскисшая и разбитая, или зимняя: замерзшие колеи, острые гребни вздыбленной некогда колесами и теперь скованной морозом грязи. Шагу не сделаешь, чтобы не поскользнуться, чтобы нога не подвернулась на очередной кочке.

В поле дует ветер — холодный, промозглый, метет поземку, наметает между кочками холмики снега. Лейтенант наш по-прежнему бодр, уши на шапке не опускает, веселит нас разными одесскими байками, подбадривает.

В части нас встретили как своих — сразу накормили, дообмундировали, выдали всем автоматы, по два диска к ним, патроны, и на другой день лейтенант повел нас дальше — ближе к передовой. Садами, перелесками, узкими тропками гуськом шли мы вслед за командиром. Он вел нас скрытой местностью, чтобы не стать мишенью для «мессершмиттов». Покачиваясь с крыла на крыло, они разворачивались и где-то совсем недалеко поливали пулеметным огнем какую-то цель. Мы уже знали, что это была переправа через Днепр, куда мы и направлялись.

Мы долго шли плавнями, и вдруг перед нами открылась водная ширь реки. Противоположный берег был чуть виден, и там, под отвесным обрывом, еле заметно копошились люди — маленькие, как муравьи. А Днепр, темный, густой, ворочался, ворочался, будто исполинское животное, будто чешуей серебрился ледяными глыбами. Шурша льдинами, будто гигантскими жабрами, Днепр дышал тяжело и могуче.

Над Днепром показалась «рама», по ней неистово ударили зенитки, небо усеялось черными клочьями разрывов, но «рама» спокойно развернулась и невредимой ушла. И в ту же минуту начался артналет. Вода в Днепре вскипела от сотен снарядов, вздыбилась фонтанами вместе с крошевом льда. Били по переправе, но несколько снарядов разорвалось и неподалеку от нас.

Переправлялись мы на правый берег в стороне от основной переправы на двух лодках. Явно не рассчитанные на такой груз, лодки сидели в воде почти по самые борта. Волны от взрывов постоянно обдавали нас холодными брызгами. С трудом добрались мы до противоположного берега и быстро стали выскакивать прямо в воду, торопясь на спасительную землю. Солдаты принялись переобуваться, выливать воду из сапог, выжимать и перематывать портянки. Но лейтенант прекратил это дело:

— Берег постоянно обстреливают, а вы расселись. Всем под обрыв!

Встретивший на этом берегу сержант повел нас по кривой и узкой тропе вверх на обрыв. Днепр остался далеко внизу — широкий, черный, сердитый. Сержант привел нас в большой сарай, где на соломе валялось несколько солдат. Здесь было тепло — топилась сложенная из кирпича печурка.

— А почему в сарае? — спросил лейтенант. — Хаты не нашлось?

— Все забито, — сказал сержант. — Все. Да я думаю, нам недолго тут придется сидеть.

Я стянул с себя сапоги, размотал портянки — они были мокрые и черные. Этими портянками вытер внутри сапоги, подмостил соломенные стельки, намотал запасные портянки и снова обулся. Сразу ногам стало хорошо, уютно и на душе веселее.

Так жили мы в сарае день, другой, ждали задания. И оно вскоре пришло. Но по ворчливым замечаниям старых автоматчиков было оно неинтересным: мы должны были пойти на передовую и на время подменить в окопах пехоту. Дело в том, что последние дни шел холодный, пополам со снегом дождь, и люди в окопах измучились, надо было дать им хотя бы суточный отдых — обсушиться, обогреться.

Днем, поеживаясь под холодным дождем, не прячась от противника, медленно поплелись мы на передовую. Идем мокрые, понурые. Где-то на полпути к передовой встретили солдата — озябший, обросший, черный какой-то, а рядом с ним немец, такой же озябший, с морщинистым, обветренным лицом. Отвороты его пилотки опущены и натянуты на уши. У немца на плечах две винтовки — немецкая и русская, видать, наш солдат отдал нести ему и свою.

— Куда ты его тащишь? — крикнул кто-то из наших автоматчиков. — Шпокнул бы, и делу конец.