Живая память. Том 3. [1944-1945]

Я заглянул через плечо Пономаренко и сразу увидел преимущество его рисунка перед моим. Портрет получался почти в натуру и был очень крепко построен. Особенно понравилась мне моделировка нижней части лица. Гриша разобрал все мышцы вокруг рта, тщательно пролепил крылья носа, точно обрубил подбородок, и хотя глаза были только намечены, но решительный характер и непреклонная воля Грачева уже читались в портрете. А у меня? Сделано вроде больше, по существу, все уже есть — и затененные козырьком глаза с чуть заметной точкой блика, и скулы, и нос, и тщательно оттушеванные губы; фуражка, мундир с погонами, карманами и пуговицами точно по их числу зафиксированы. И сходство есть, почти как на фотографии. Но это — копия, а не раскрытие образа.

Что делать, не начинать же заново. Да и едва ли сумею лучше. Гришка, он ведь занимался в Пензенском художественном училище у одного из лучших педагогов страны — художника Горюшкина-Сорокопудова. Где мне при наших институтских четырех-то часах рисунка в неделю тягаться с Пономаренко.

— Недурно, недурно, — наклонился надо мной Грачев. — Все честь честью, только куда же мы подвесим Железный крест и «Мороженое мясо»? Места-то не хватит!

— А что, если мы повесим их выше кармана или вот сюда.

— Что вы, дорогой? Это же будет нарушением формы, а немцы такие педанты. — Грачев заразительно засмеялся. — Перевесить высшую имперскую награду — ха-ха-ха. Да вы, как я погляжу, шутник, право!

8

После перерыва я взялся придирчиво проверять по натуре все нарисованное мной. Но «портретируемый» изменился до неузнаваемости. Грачев будто снял прежнюю жестоко начерченную маску и открыл нам свое озабоченное доброе лицо крестьянина. Какая мягкая теплота прячется в уголках его губ, а от них к подбородку сбегают параллельные морщинки. Такие штришки бывают только у людей, знающих «почем фунт лиха», но не потерявших веру в добро. Жестокость была чужда его натуре. Скорее, наоборот, он слишком добр, и доброта его показалась мне однажды неуместной и наивной. Николай Васильевич даже среди врагов искал тех, у кого еще оставалось что-то человеческое, и пытался образумить их.

Помнится, в начале марта сорок третьего года мы, двадцать пять медведевцев, под командованием Грачева возвращались с боевого задания. На закате солнца наш небольшой обоз переправлялся по залитому вешней водой льду реки Случь. Переправа была рискованной, мы двигались осторожно и на другой берег выбрались уже во тьме. Как только обоз втянулся в узкий, зажатый высокими плетнями переулок села Хотин, навстречу нам грянул залп вражеской засады. Пулеметный огонь скосил наших коней, среди нас раздались стоны раненых. Кто-то из ребят панически закричал: «Назад, к переправе! В этом мешке нас перестреляют, наза-ад!»

Тогда Грачев спокойно, но твердо скомандовал: «Ни шагу назад! Вперед, товарищи!»

Партизаны, дружно строча из автоматов, ринулись на врага. В какие-то минуты бандеровская засада была сметена, и мы вступили в село.

Когда стихли последние выстрелы, во тьме послышался приближающийся топот колонны. Грачев приказал всем молчать, а сам громко, по-украински окликнул: «Стий! Хто иде?» Атаман остановил свою «сотню», ответил, что прибыла «пидмога», и приблизился к Грачеву для доклада. Мы схватили атамана, сунули ему в рот кляп, а его «сотню», человек из тридцати, обезоружили и усадили на талый мартовский снег. Грачев поднялся на повозку и обратился к пленным с речью. Он по-отечески журил и увещевал их: как, дескать, не стыдно им столь скверно вести себя. Где это видано, чтобы хлопцы хулиганили в своем селе — нападали на советских партизан? Да еще ночью! Какой срам, какой позор!

Мы еле сдерживали смех, а Грачев продолжал «рассыпать бисер перед свиньями». Затем он объявил, что всех пленных отпускает, но оружия им не вернет. Каждый из них может идти до своей хаты. «Но, — закончил Грачев, — если кто вновь поднимет на партизан оружие, мы того „зныщем“ и хату его спалим. Запомните это и расскажите своим друзьям!»

Грачев снял охрану, и «сотня» под хохот партизан вмиг растворилась во тьме. Только атамана и двух его подручных мы связали и повели с собой.

Весь остаток пути до лагеря мы весело обсуждали проповедь Николая Васильевича. Кто-то из нас усомнился, следовало ли отпускать бандюг. В ответ на это Грачев разъяснил, что настоящих бандитов мы ведем под конвоем, а те, что отпущены, — то сельские хлопцы, одураченные или насильственно загнанные фашистами в банды. Многие из них, верил он, еще придут к нам.

Николай Васильевич оказался прав. Вскоре в наш отряд явилась с покаянием «сотня» бывших бандеровцев, почти в полном своем составе.

9

— Товарищ командир, — позвал меня ординарец, — вас вызывают в штаб. Да альбом какой-то приказано захватить.